Я мог только иногда, всплесками, что-то чувствовать.

И все.

Я ничего не хотел.

Захотите же кто-нибудь за меня, всуньте в меня это хотение, всуньте, всуньте! Оттрахайте меня, изнасилуйте, влейте в меня сперму хотения, чтобы родился во мне ребенок Хотения!

Ну надо же что-нибудь хотеть в этом мире, надо!

Даже умереть не хочется…

Я вошел в комнату.

Хотя… Здесь нужен только шаг. Я подошел к окну, посмотрел вниз. На Суде все равно ведь простят. Я засмеялся. А если не простят, то я подниму в сонме шевелящихся голых тел руку и выкрикну с места: «Эй, Боже, помилуйте-ка! Мне Антон Искандеров, менеджер по пластиковым окнам, обещал, что нас всех тут простят! Что за лажа? Хочу посмертного счастья, как все!»

У Инны был восьмой этаж. Внизу, на площадке, играли дети. Отсюда, если выпасть, смерть точно случится наверняка. К тому же под окном асфальт. И без всякой записки. Просто вдруг выпал человек, и все. Почему, как? Кто будет плакать, сожалеть. Отец, брат? В конце концов мы не живем, да и не умираем для кого-то. А для себя. Себя? Я выглянул в окно. Повеяло холодом, а на ладонях выступил пот. Вот так? Так?

В прихожей раздался звонок.

Кто это? Инне с работы возвращаться рано. Да и никто в этом городе ни к кому просто так, без телефонного звонка, не приходит. Может, участковый, проверяет прописку?

Я отпер дверь.

На пороге стоял Антон.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Я сделал два шага назад. Он вошел в коридор.

– Я тут подумал, – несколько смущенно произнес Антон, глядя то на меня, то на стену, – только вы не подумайте… Я подумал, что я мог бы отдать свою жизнь, если бы можно было, чтобы вам стало лучше. Мне эта мысль в лифте пришла, когда я ехал… Решил вернуться. Нет, мне не страшно умирать, честно! С девушкой я расстался, детей у меня нет… родители давно развелись, живут в разных городах в других семьях и не сразу вспомнят обо мне… В общем, нет тех, кому я был бы очень сейчас нужен… Вот я и подумал, что мог бы вам… Конечно, это только мысль – что я умер бы за вас, мне духовник не разрешит это сделать. Простите. Я только хотел, чтобы вы знали… что я говорю без притворства… Если бы я точно знал, что для вас будет лучше, даже при том, что это нежелательно, преступно… я бы это сделал. Вы только не думайте, что я из организации какой-то религиозной, сентиментальничаю тут… или с ума сошел… Просто… мне очень плохо оттого, что вам плохо… Вам, может быть, хуже, чем тому, кто умирает сейчас в пустыне от жажды или на войне… хуже, потому что на войне естественно, праведно умирать, а вы умираете… хуже, чем они. Потому что вы от самого себя умираете. Паскудно, наверное, все это звучит… Я, может быть, потом в монастырь уйду или в Китай уеду…

– Почему… в Китай? – сухим, липким голосом спросил я, хотя сам подумал: «Почему духовник?»

– Тот человек, про которого я рассказывал… ну, тот, который стрелял в себя и который в Бога поверил… Это я. Просто я не говорил никому, что тогда поверил. Потому что… потому что я там страшное очень встретил. Очень. И не мог об этом рассказывать. Потому что… даже сейчас боюсь. Ничего не боюсь, кроме этого. Вот, извините. Простите меня.

Я посмотрел на него. Антон был точно так же серьезен, как и тогда, когда с увлечением рассказывал про пластиковые окна. Глаза его были широко открыты и – как бы горели, шумели жизнью.

Действительно, это было похоже на сумасшествие – только мы оба находились у этого сумасшествия внутри.

– Спасибо, – сказал я. – У меня… уже все как-то стало нормально.

– Это хорошо, что нормально. Хорошо, – закивал, не закрывая своих огромных черных глаз, Антон. – Точно?

– Все о’кей, – сказал я и намеренно улыбнулся.

– Больше не делайте этого. – Он тоже улыбнулся.

– Да я бы все равно не сделал, – облегченно выговорил я, – для этого ведь нужна смелость.

Антон покачал головой:

– Не нужна. Это бывает просто. Только не нужно за себя умирать. Я бред говорю… духовник, конечно, не одобрит. Он скажет, что в жизни у каждого есть шанс полюбить жизнь. Но если не будешь жить, то точно и не полюбишь…

– А зачем тебе духовник?

Антон задумался. Потом сказал:

– Одному трудно подчиняться совести. Нужен тот, кто поможет ей подчиниться.

– Всем?

Антон пожал плечами.

– А так… нельзя? – спросил я.

Он снова дернул плечами:

– Я – не могу. Без человека ведь многие не могут. А если без человека не могут, то куда без Бога.

Я молча смотрел вниз. Потом кивнул:

– Ага.

И произнес с откуда-то взявшейся хрипотцой:

– У меня, знаешь, мать умерла. Я во сне ее вижу. Она почему-то ведет себя там, как обычно в жизни, когда была живая. Я тоже во сне веду себя так, словно она не умирала. А потом просыпаюсь и думаю: почему же она во сне все время живая?

– Она крещеная? – спросил Антон так, словно она действительно была живая.

– Нет.

– Нужно пойти, помолиться о ней. Пусть и некрещеная, сходите и сделайте это своими словами.

– Хорошо.

– Ну, я пойду… – Антон протянул мне руку. Я пожал ее.

– Я тоже помолюсь за вас, – сказал он, – чтобы вам и ей стало лучше.

– Хорошо, конечно, спасибо.

Он вышел, я запер за ним дверь.

Стоя в коридоре, я слышал, как открылись и закрылись двери лифта, а затем кабина, глухо загудев, поехала вниз.

Вечером, подождав Инну с работы, я попрощался с ней.

Квартира на Бабушкинской встретила пустотой. Пустотой чернились комнаты и предметы, пустота заглядывала в окна и смотрела на меня из зеркала. Рычали проезжающие по улице автомобили. Я начал автоматически что-то делать: мыл посуду, убирал в шкаф мятую одежду, подметал пол. Но ни одного дела не довел до конца. Мысль о том, что все это бесполезно, изводила меня. Нервно усмехаясь, я бросил веник и сел за стол. Раскрыл и включил ноутбук. Вспыхнувший белый экран на несколько секунд вернул мне силы, я начал было писать – но, так и не набрав ни строчки, выключил компьютер. Нашел чистый листок бумаги, взял ручку и попытался что-нибудь написать ручкой. Но что? Все слова, которые я пытался сложить во что-то значимое, превращались в бессмысленный набор букв. Десятки тревожных воспоминаний и мыслей слетались ко мне птицами из прошлых годов, городов, людей и превращали в хлопающий крыльями хаос все, что я пытался создать. Исчеркав листы, я стал бездумно рисовать на них облака-пузыри, пронзенные пиками и ножами – но вскоре бросил и это занятие, потому что темное отчаяние полностью затопило меня.

– Помогите же мне, помогите хоть кто-нибудь… – просил я заклеенные обоями стены.

Мысль о том, что у меня обычная медицинская болезнь и ее можно вылечить, немного всколыхнула меня. Я вспомнил, что Инна несколько дней назад положила в карман моей рубашки листок бумаги с номером телефона знакомого психотерапевта. Я нашел этот листок и снял с настольного телефона трубку.

Ответили сразу. Глуховатым и несколько вальяжным голосом доктор сказал, что я могу приехать к нему завтра.

А мне нужно было сейчас, прямо сейчас.

Понимая, что выхода нет, я выпил смесь разных успокаивающих средств и лег в постель. Включив лампу, стал читать, и вскоре один из рассказов, кажется, «Сон смешного человека», успокоил, а затем и усыпил меня.

На следующий день я подошел к новенькому белому зданию клиники, где обитал доктор, и понял, что лечение здесь будет очень дорогим. Денег у меня оставалось мало, и я подумал, не уехать ли обратно. Но возвращаться в пустую квартиру, снова подметать пол…

Поднявшись на четвертый этаж, я постучал в нужный кабинет и вошел. В комнате было темновато из-за того, что окна были закрыты шторами. В углу бесшумно светился телевизор. Фигура доктора виднелась у окна, похоже, он поливал цветы.

– Садитесь, – кивнул он мне, не отрываясь от своего занятия. Я сел в кресло возле стола и стал смотреть в экран телевизора, где без звука шла английская экранизация «Гамлета». Закончив поливать цветок, доктор подошел, присел на край стола и, наклонившись, внимательно посмотрел на меня.