– Рашенс, гоу хоум!

На улице я выпятил грудь и забарабанил по ней кулаками, трубя как Кинг-Конг. Лиза, извиваясь всем телом, тряся волосами и широко расставляя ноги, начала танцевать. Проходящие мимо туристы с улыбками восхищения смотрели на нас, одна женщина зааплодировала. Арабы-зазывалы с мрачноватыми лицами улыбались.

Ночь. Мы идем через освещенные парижские улицы, опускаемся на плетеные стулья уличных кафе, пьем прохладное вино, смотрим на пышные, как застывший салют, звезды над головой, поднимаемся и плывем дальше, вплываем, как бабочки, на желтый свет освещенных залов и комнатушек, пьем холодное вино с белым хрустящим хлебом, пьем горячий кофе и запиваем его ледяной водой. Бабочки живут сутки или несколько дней, в зависимости от своего рода и окружающих их опасностей. Человек живет шестьдесят – семьдесят лет. И бабочки, и мы летим на свет радости и приключений. Если бы каждый день длился так же долго, как сейчас, или как в детстве. Бессмертие – это, вероятно, когда всю жизнь, каждый день и час ты влюблен. Отбираемые у тебя кусочки счастья – как отваливающиеся кирпичи со стены дома, как листья, опадающие с дерева, – приближают тебя к смерти.

На рассвете мы сидим на берегу Сены рядом с седым бродягой, пьем утренний кофе в бумажных стаканчиках из «Макдоналдса». Бродяга похож на Хемингуэя. Мы говорим с ним, не понимая ни слова, о вечности и любви. И мы, и этот старик, и ночные отблески Сены, и танцующие медузы в подвале, и арабы, владельцы медуз, – все это вместе с миром кажется разбросанными в результате какого-то гигантского взрыва слов. Да, именно слов, которые были сложены когда-то вместе и представляли собой идеальную книгу. Книгу, которую в результате жестокого террористического акта однажды взорвали – и слова из нее разлетелись миллиардами осколков по миру. Теперь мы ходим, собираем эти осколки, пытаемся сложить пазл жизни вновь. Кому-то это удается время от времени – и он восстанавливает часть книги. Тогда начинаются революции, войны, болезни, бумы рождаемости, расцветы и закаты искусства, строительство и запустение монастырей, создание и забвение книг. Когда-то, вероятно, пазл полностью восстановят. Но писать тогда ничего уже будет не нужно. Потому что, по сути, все хорошие книги пишутся для того, чтобы преодолевать зло.

Войдя в семь утра в гостиницу, мы вошли друг в друга и уснули: она на мне, я под ней, потом повернулись на бок и проспали все так же, слитым воедино человеком, до двух часов дня.

Надо быть честным.

На следующий день мы уехали на поезде в Амстердам.

Надо быть честным. Есть и другие книги, пишущиеся – сознательно или нет – для того, чтобы проповедовать зло. А бывает, что обе цели – добро и зло – слиты в одной книге воедино, словно человек с человеком. Что победит, а? Что окажется сильнее? Доброту труднее выписать, вычленив из тонкого и рафинированного, воспитанного и обладающим неплохим вкусом зла. Доброту лучше выписывать не в словах на бумаге, а в поступках. То есть вообще не писать. А у меня? Что делать?

Я помолюсь… Сейчас. Простите, понимаю, что это литературно. Но литературы вообще нет. Можете не читать.

Все, я молюсь.

Господи, прости меня, грешного человека. Прости, пожалуйста, даже если Тебя и нет. Прости, если я ошибаюсь и все-таки втискиваю, вливаю нечто отвратительное в свои слова. Господи, дай мне послабление на Своем Суде, я старался, пойми. Я ведь действительно хотел и хочу, чтобы было хорошо. Чтобы тому, кто прочтет написанные мной слова, стало чуточку лучше. Чтобы и я сам сделал что-то стоящее. Я делал все честно, я старался. Гордыня в том, что я писал, была и есть. Но я стараюсь выдавливать ее из себя, как господина. Человеку ведь не только раба надо выдавливать из себя. И рабство, и господство – лишнее, наносное, прилепленное с обоих концов человека. Господи, Ты меня создал и я Твое, не свое. Я многого не знаю, но чувствую. Во многом сомневаюсь. Но чувствую иногда точно, что хорошо и что плохо. Для себя хотя бы чувствую… Прости меня и пойми. Пожалуйста, пойми. Сейчас я помолюсь уже молча. Потому что слова стали мешаться и становиться лукавыми, словно я пытаюсь не опозориться, выглядеть достойным и сильным. Это и рабство и господство одновременно. Ладно, я понял. Каюсь. После этого романа я пойду на исповедь, обещаю. Веры во мне мало, но она есть. Я обещаю. Все. Даже если я сейчас нажму на «delete», мои слова уже прочитаны, они никуда не денутся в черноте безмолвия. Прости меня.

В Амстердаме царили шестидесятые годы прошлого века, обернутые в обложку нулевых века нынешнего. Практически на каждой травяной лужайке, на скамейках, на асфальте лежали или сидели лентяи со всего мира, в основном западного, курили, пили, читали, разговаривали или просто глазели в небо. Большая часть из них была молода, неопрятно одета, нечесана и немыта.

На взятых напрокат велосипедах мы с Лизой катили по одному из скверов.

– Эй, ребята, хотите познакомлю с медведем? – крикнул нам по-английски один из лежащих на траве парней, длинноволосый настолько, что волосы полностью закрывали ему глаза и было непонятно, как он вообще видит.

– С каким медведем? – я притормозил рядом с ним.

– Вот с ней, – кивнул парень на лежащую рядом с собой хрупкого вида девушку, похожую на тщедушного парня. Она была коротко пострижена и лежала на спине, заложив за голову руки. По тому, что она все-таки девчонка, можно было угадать по форме ног – она была в шортах.

– Она – медведь?

– Да, самый сильный медведь, тебя заломает в один миг.

– В смысле?

– В том смысле, что положит тебя в армрестлинге.

Я с сомнением посмотрел на тонкие руки спящей девчонки.

– У вас акцент прикольный, вы поляки? – спросил длинноволосый.

– Нет, рашенс.

– С русскими она еще не боролась. Бер! Эй, Бер, просыпайся, с тобой русский медведь будет сражаться.

Девушка проснулась, окинула меня взглядом. Она была курноса, с темными провалами глаз. Сощурилась и сказала мне по-русски с сильным акцентом.

– Кто, ты русский?

– Я. А ты откуда?

– Я никто. Будешь бороться? Ставка сто евро.

Посмотрев на Лизу, которая заинтересованно улыбалась, я кивнул:

– Идет.

Бер встала – и оказалась мне по грудь.

Мы разместились на коленях на траве за каменным столбиком, похожим на постамент для скульптуры. Сплели пальцы, и волосатый парень, которого звали Фишер, скомандовал: «Начали!» Рука Бер мгновенно налилась невероятной силой и стала чугунной. Я сразу понял, что шансов у меня никаких. Кажется, я не продержался и секунды, как ее тонкая рука пригнула мою к каменной поверхности постамента.

– Можешь попробовать двумя, – безразличным голосом сказала Бер.

Когда я жал ее одну руку своими двумя руками и медленно сгибал, мне казалось, что я могу победить. Бер держалась несколько секунд, потом хладнокровно, не меняя безразличного выражения лица, выровняла позицию и припечатала мою руку к постаменту.

– Да, – сказал я, доставая двести евро, – если бы это не произошло со мной, никогда бы не поверил. Ты профессиональный армлестлер?

– Да она в спортивном зале никогда не была, – сказал Фишер и достал сигарету. – Будешь? Неплохая трава.

Я отрицательно покачал головой.

– А не хочешь теперь со мной? – сказала Лиза. Бер посмотрела на нее и снисходительно усмехнулась:

– Пятьдесят евро.

Фишер спросил меня, о чем они говорят, я перевел. Он засмеялся и поджег свою сигарету.

Я взглянул на Лизу, она мне подмигнула. Ладно, в конце концов, денег у нас куча. Я беспокоился только об одном: как бы Бер не сломала Лизе руку.

Они легли на траву напротив друг друга, уперлись локтями в землю, сплели пальцы.