– Ну и?

– Я попробовал настроить, но у меня ничего не получилось. Разбираться в инструкции было лень, я и бросил это занятие. С тех пор мой телик стоит на полу и молчит. Что ты на меня так смотришь?

В сущности, она классная девчонка. И фигура у нее красивая, и доброта, и ум есть. Только вот морщины от частых принудительных улыбок слегка безобразят ее рот. Морщины ведь разные бывают. Есть естественные морщины, а есть пришлые. Ей на работе часто приходится улыбаться по заказу, она мне сама об этом как-то говорила.

– Просто нет желания, Инна. Понимаешь, когда перестает пониматься общий смысл жизни, не хочется настраивать каналы. Вот и все.

Она молчала.

Я не в первый раз сталкивался с тем, что женщины в попытке понять что-то не могут переступить какой-то черты. Что-то останавливает их размышления – словно заслонка в печи. Женщины богаты практичным средним умом, в отличие от мужчин, которые часто бестолковы в повседневной жизни, но умнее в одноразовых трансцендентных всплесках.

Я смотрел на Инну насмешливым и в то же время, как сам чувствовал, беспомощным взглядом.

А она своими автоматически внимательными глазами разглядывала меня – словно освещала неяркой лампой.

– Понятно… – наконец тихо сказала она. – Ты просто полюбил свою депрессию. Ты упиваешься ею. Она тебе нравится, Саша. Кто-то живет с микросхемой, а ты с ней, родненькой.

– Ну да, – я улыбнулся, – надо же с кем-то жить, если не с кем.

Инна выдержала короткую паузу.

– Я тебе говорила: иди к врачу. Не хочешь идти к врачу, начни принимать, по крайней мере, прозак или паксил. Но ты и этого не хочешь делать.

– Да ладно, – сказал я. – Про телевизор я сочинил. Он у меня в порядке.

– Что?

– Я в порядке, Инна. Завтра начну есть паксил.

Она сглотнула, явно сдерживая свою реакцию на мои слова. Затем, придерживая рукой одеяло на груди, прошла к плите.

– Есть хочешь? – буднично сказала она.

Переборола себя. Молодец, все по психологическим канонам. Герой. Женская воля все искусственные горы своротит. На этот раз ей не пришлось искусно улыбаться. Она просто стала нейтральной – а это, вероятно, сделать было еще труднее. Я почувствовал к ней пришедшую откуда-то, как порыв ветра, нежность.

– Сними простыню.

– Что?

– Простыню сбрось на пол. Пожалуйста.

Инна посмотрела меня секунду, не двигаясь, потом медленно опустила руки, и простыня упала на пол. Кухонный пол был у нее чистым. На ней были тонкие белые трусы, чуть скомканные на левом бедре и оттого совсем девчоночьи. Маленькое загорелое тело с крепкими ногами и острыми грудями. Колени, как у статуи. Ухо выглядывает из волос, словно сыроежка из густой травы. Глаза цвета заваренного много дней назад чая. Серо-голубые ресницы. Смотрит на меня, не моргая. Милая. Я так ей и сказал. Жаль только, что у нас ничего не получится – но этого я не сказал. Мы просто обнялись. Потом опустились вместе на пол на простыню.

Но у меня и тут ничего не получилось.

Кажется, впервые за много лет.

Я какое-то время еще сидел на кухне и переключал каналы.

Жевал печенье из вазочки. Потом вышел в коридор, взглянул на нее, лежащую на диване и вперившую взгляд в свой телевизионный экран. У нее было влажное лицо. Я вспомнил фразу, услышанную в супермаркете «Седьмой континент» из уст ухоженной немолодой женщины, катящей продуктовую тележку и разговаривающей по мобильному телефону: «Ну и что? У нас с ним удачный секс. Иначе бы я давно ушла…» Вот и все. Последний соединяющий нас мостик рухнул. Я был почти рад этому.

Этот последний мостик держит, вероятно, всех взрослых людей на земле. Подпитывает остроту интереса к жизни. Вера не держит. По крайней мере, мостов с надписью «Вера» обрушивается все больше. Хотя я и слышал как-то по ТВ, что вера в успех и в Бога – синонимы. Тогда, в той телепередаче, кажется, под названием «Рецепт успеха», выступал некий создатель сети кофеен, который, сидя в кресле и поблескивая матовым блеском туфель долларов за восемьсот, говорил, что обязан всему в своей жизни вере в Создателя. «Если бы Бог сказал мне, что мне необходимо пойти на вокзал бомжевать – я бы пошел, не сомневайтесь», – уверял он. Но Бог ему этого пока не велел. «А как вы узнаете, что Бог этого от вас захочет?» – спросил в прямом эфире один из зрителей. «Если он даст мне знак, я увижу этот знак, не сомневайтесь», – ответил создатель сети кофеен.

Я решил, что стоит уйти от Инны прямо сейчас, без объяснений, без всякого знака. Качнулся в сторону шкафа в коридоре, где висела моя одежда.

– Саша, – повернула ко мне голову Инна, – завтра придут мастера по установке окон. Я с работы уйти не могу. Ты можешь их принять?

«All you need is sex», – могли бы спеть «Битлз», появись они в наше время. Секс, этот величайший генератор радости, телесный соединитель сердец, оказался бесполезным, потому что действовал на холостых оборотах, без любви.

– Ну так как? Я уже договорилась…

Конечно, она поняла, что мы расстаемся. Иначе не задала бы этот вопрос.

– Будешь менять окна на новые? – спросил я.

– Только одно. То, что в гостиной, мне установили в прошлом году с браком. Я тебе показывала трещину, помнишь?

– Нет. Посижу, конечно. Какие проблемы.

Люди адаптируются, как животные, к любым условиям жизни. Людей не уморить ни сексуальным воздержанием, ни любовным. Они будут жить по-любому, даже не людьми.

– Спасибо, – сказала Инна, глядя в экран телевизора. Она смотрела в него, как смотрят в окна пожилые люди, сидящие сутками на кухне за столом.

Вы, может быть, думаете, что счастливый человек – это я? Как вы поняли, я разучился острить. С чувством юмора у меня давно уже не все в порядке, Инна права. Счастливый человек в русском мире начала XXI века – это тот, кто позитивно мыслит, мобилен, не заморачивается по пустякам и умеет ко всему, в том числе и к серьезным явлениям жизни, относиться с иронией (к деньгам только нужно относиться серьезно, чуть не забыл). Ах, ирония… Сейчас он появится – счастливый человек. Но не ироничный.

Представители фирмы пообещали заменить пластиковое окно в гостиной бесплатно.

В три часа дня пришли двое рабочих, и с ними менеджер, черноволосый парень лет тридцати – посланный, как видно, проконтролировать работу и восстановить репутацию фирмы. Парень привлек мое внимание тем, что его лицо все время находилось в состоянии, предшествующем улыбке, а из его темных глаз время от времени проливался далекий, сильный и очень пронзительный свет. Тот самый, что, вероятно, был у солдат СС, въезжающих на левый берег Днепра в 41-м. Точно так же смотрела и моя мать, когда мы с Сергеем сносили ее на стуле по ступенькам больницы – взгляд, вскрывающий горизонт и достигающий далекой точки, видной только ей одной.

Я завидовал таким взглядам – мне казалось, что именно они отличают людей, знающих, ради чего они сейчас живут, от тех, кто этого не знает. Те немецкие солдаты, что въезжали в Днепропетровск, пробивали пространство перед собой и уносились дальше за горизонт, словно были навечно уверены в своей правоте – несмотря на то, что позже проиграли войну. Пронизывала невидимый горизонт впереди и моя мать, которая должна была умереть. Все они видели впереди что-то главное, что придавало им смысл.

Что?

Вот так – безнадежно, со светящимся благородным восторгом – смотрел перед собой и этот менеджер среднего звена. В его взгляде было присмиревшее детское восхищение перед теми предметами или явлениями, которые проходили перед его глазами. Пока рабочие снимали старое окно в гостиной и готовились устанавливать новое, я пригласил парня на кухню выпить чаю.

Его звали Антон Искандеров, так было написано на визитной карточке, которую он, аккуратно вынув из нагрудного кармана, мне вручил. Лет ему было примерно тридцать или, может, чуть больше. Весь он – со светлыми карими глазами, с аккуратной прической и мерцающим светло-красным галстуком был красив той умеренной мужской красотой, что вызывает в людях чувство бодрой, стабильной, даже какой-то консервативной гармонии.