– Ничего, разберешься, – сказал я, надавливая на газ, – ты ведь умница, Инночка, во всем всегда разбираешься…

– Смотри на дорогу, на дорогу! – резко оборвала меня Инна. – Господи! Тебе надо потренироваться, навыки восстанавливать, а потом уже садиться за руль.

У нее дома мы сразу стали заниматься сексом, и я делал это в какой-то туманной полумгле с проблесками солнечной неги. Сначала я входил в нее сверху, потом она лежала на мне. Всего было пять или шесть оргазмов – у меня, не у нее. Оргазм у Инны был всегда в конце, главный, я делал его ей рукой или языком. Она так была сложена, что не получала сексуальной разрядки от естественного проникновения двух тел. Но говорила, что нимало от этого не страдает – ей было радостно, когда я просто входил в нее и кончал сам. Занимаясь с ней любовью – да, все-таки это была немного любовь… – я вспомнил, что Инна в этот раз не ввела, как обычно, себе внутрь свечу, чтобы обезопаситься от беременности. Хотя, в общем-то, мне было все равно. Когда я довел ее до оргазма, Инна сильно задергалась, выдернула из себя мою руку и затихла, глядя сквозь полуприкрытые глаза в потолок. Я вспомнил, что примерно так умирала моя мать.

– Спасибо тебе, что ты приехал, – сказала она минуты через три. – Еще немного, и у меня бы начался нервный срыв.

На секунду мне стало страшно. Показалось, что покойник воскрес.

Посвежевшая после секса, с сияющим детским лицом, Инна стала рассказывать, что в последний год, после того как мы с ней первый раз разошлись, ее начало раздражать слишком многое, такого раньше с ней никогда не было. Бесило почти все: подруги, работа, клубы, театр, кино. Она даже подумывала, не отправиться ли ей вновь на прием к психотерапевту. Только приходя каждый день на работу, Инна забывалась в бодрых трудовых буднях и шутила с подругами, что лучший ее любовник – должность менеджера в кредитном отделе.

Я думал при этом: а что, если и после смерти, как после оргазма, наступает вот такое же радостное счастливое состояние? Нет, вряд ли. Смерть ведь не назовешь удовольствием. Все-таки – не назовешь.

Инна между тем проникновенно делилась со мной тем, что занималась в одиночестве мастурбацией – но при этом всегда страдала из-за того, что это все-таки был искусственный секс.

Бывает ли искусственная смерть?

Инне всегда, по ее словам, хотелось прикосновения к живому, мягкому, родному мужскому телу.

«Так что же ты не могла найти мужчину?» – спросил я наконец. Нет-нет, она пробовала с двумя. Но это был кошмар. «Один, коллега по работе, – улыбалась, подняв брови, Инна, – вообще оказался импотент, я еле возродила его к жизни» (так она и сказала). Другой, с которым она познакомилась по Интернету, оказался роботом: сделал свое дело и тут же ушел, сославшись на дела.

Искусственной смерти не существует. Как и родов. Ты просто приходишь на этот свет и уходишь на тот. Вот и все. Почему же так много искусственного и лживого в том настоящем, что длится между родами и смертью?

«Представляешь, он пытался со мной в постели говорить о том, как ему нравится нефтедобывающая отрасль, в которой он работает, – со смехом, подперев кулачками щеки, рассказывала Инна. – Я, конечно, понимаю, что нефтедобывающая отрасль приносит хорошие деньги, что это серьезное дело, и я даже уважаю его… но слушать, что нефть бывает еще и прекрасна!.. это выше моих сил», – хохотала она.

Что-то в ее голосе и позе было натужным, нервным. Глаза излучали тепло и бросали искры, готовые вот-вот перейти в слезы. Я знал, конечно, что долго этот ветхий рай не продлится. Людей не изменить, даже если одиночество становится для них невыносимым. Мы разные, просто сейчас мы лучшие – и в нас на миг соединилось между собой лучшее, что есть у нас обоих. Может, это лучшее, как редкое утешение, слетает к нам ненадолго откуда-то сверху, с небес…

Жаль, что это состояние нельзя оставить навсегда.

Мне кажется, в минуты и часы своего бескорыстия Инна искренне полагала, что в наших отношениях можно что-то переменить. И я любил и жалел ее за это, и мне сильно, по-настоящему хотелось ей помочь. Я только старался держать себя в руках и не сползать в иллюзию, в глубине которой так часто тонул. Сейчас во мне тоже работала часть меня – может быть, и лучшая. Но не настоящая.

Кто сказал, что самые искренние части души в человеке и есть лучшие?

Моя рука вытянулась, коснулась пальцами волос на темени. Пальцы медленно и легко продавили черепную коробку, вошли в месиво мозга – и двинулись дальше, через горло вползли в грудную клетку. Оставив в стороне сердце, мои пальцы ринулись сквозь какие-то склизкие мышцы еще дальше в глубь меня, стали там что-то искать, рыться, перебирать…

– Ты что… делаешь? – Инна стоит возле кровати и, расширив глаза, смотрит на меня.

– Погоди! – я отмахиваюсь от нее свободной рукой. – Ищу в себе лучшее, не видишь?

Ее глаза раскрываются шире. Она хватает меня за руку, силясь вытащить ее наружу – а мне смешно. Пока не найду лучшее, не вытащу, ясно? Только почему мне так хохотливо сейчас, если должно быть страшно…

– Саша! Саша! – стоя надо мной на коленях в постели, Инна сильно дергает меня за руку.

Я резко просыпаюсь. И обнаруживаю, что почти наполовину засунул в рот пальцы и кусаю их так, словно они сделаны из плотного теста и их можно перекусить, как трубочки для ленивых вареников.

– Что ты делаешь… – она наконец выдергивает у меня изо рта мою руку.

– Я думал, они пластмассовые… – говорю я, чувствуя в пальцах боль.

– Что?! – в ее глазах пляшут отблески страха.

Укушенные пальцы ноют сильнее.

– Извини… да… – я окончательно пришел в себя. – Что-то дурное приснилось.

Утро. Мы пьем на кухне кофе.

– Саша, – смотрит на меня Инна, – тебе надо показаться к психотерапевту.

– Да? Хорошо.

– У меня есть знакомый психотерапевт, у него лечилась моя подруга.

– Отлично, конечно, твоя подруга.

– Саша, я говорю серьезно. Очень серьезно, слышишь?

Я серьезно киваю. Я не обманываю ее. Мне очень хочется, чтобы она побыстрее прекратила говорить обо всем этом.

Когда время тусклое, оно движется быстрее. Каждое утро Инна отправлялась в свой банковский офис, а я оставался дома и не делал ничего. Вернее, писал в тетради свою нереальную «Адаптацию», о которой я когда-то говорил Инне и которую она реальным делом не считала.

Многим людям, не только женщинам, занятие, связанное с отвлеченной деятельностью в сфере искусств или науки, кажется значимым только после того, как за него заплатили деньги или ты достиг популярности – то есть социального статуса. Будто времени, потраченного на достижение этого статуса, не существует и художник должен перескочить этот отрезок каким-то фантастическим способом.

Впрочем, я не думал, что «Адаптация» принесет мне деньги. Я просто выписывал в эту книгу себя, чтобы не исчезнуть в реальности. Лучше я убью себя там, на страницах, написанных частично чернилами, частично в воображении. В то же время я понимал, что не хочу себя убивать – и помимо воли скользил по размокшей дороге вниз. Зачем?

Чего-то там не хватало, чего-то точно не хватало.

Помимо «Адаптации» я выходил из дома и тратил деньги на покупку продуктов. Инна мне предлагала несколько раз свои деньги, но я не брал. У меня еще были свои, а во-вторых, наши отношения держались во многом благодаря тому, что я еще мог за что-то платить. В этом была честность, необходимая, когда нет любви. Впрочем, когда она есть, тоже. Честность необходима, чтобы создавать запасы прочности на тот период, когда любовь ослабнет и кончится.

Иногда я приезжал в центр города, выпивал в каком-нибудь заведении типа «ОГИ», «Билингвы» или «Рок-Вегаса» пару текил. После работы Инна, бывало, отправлялась со мной в сверкающие бело-фиолетовым светом кофейни, где мы ели тирамису, штрудели и чизкейки, и там я замечал, что на Инну внимательно смотрят мужчины – она умеет подчеркнуть фигуру одеждой.