– Сука, сука, оттрахал меня, трахнул в рот. Пусти, ладно… я хочу домой, к Андрюше.

Кто это, – подумал я, – сын или муж?

Я разбудил сонного таксиста, побарабанив пальцами по стеклу машины. Он открыл дверь и спросил куда ехать.

– В Кунцево, – трезвым и злым голосом бросила Наташа, садясь на заднее сиденье.

– Пятьсот, – сказал таксист.

Наташа кивнула.

– Деньги есть? – спросил я, доставая свой бумажник. Она искоса глянула на меня и еще злее, чем говорила «в Кунцево», рассмеялась и отвернулась.

Последнее что я помню: пока таксист прогревал мотор, в ее глазах, глядящих прямо перед собой, были боль и четкое, внятное сожаление. Целые миры сожалений, потерь, предчувствий, обид вились и сталкивались в ее глазах. Потом, видимо случайно, она заметила свое отражение в автомобильном зеркале – и тут же выражение ее лица изменилось. Наташа полезла в сумочку, щелкнула замком, достала пудреницу, открыла ее и с сосредоточенным видом стала приводить себя в порядок. Теперь в ее темных, похожих на перламутровые пуговицы глазах не осталось и тени воспоминания о только что случившемся: о сталкивающихся и разбивающихся мирах.

В этот момент машина тронулась с места.

Я посмотрел, как такси вырулило на освещенный проспект. И затем, сунув руки в карманы куртки, тоже вышел на освещенный фонарями тротуар и пошел вдоль дороги, подставляя прищуренные глаза летящим навстречу пушистым искристым снежинкам.

«Белые мухи…» – снова вспомнил я.

Через год, в ту ночь, когда я улетал в Египет, Сид сказал трем зашедшим к нему в «Офис» знакомым, что он устал и хочет побыть один.

Сид оставил их в гостиной с дымящимися папиросами марихуаны, а сам лег в темноте библиотечной комнаты на диван и, слушая дурашливый смех за стеной на фоне музыки Уэббера, думал о том времени, когда он перестанет быть Сидом и станет обычным Богданом Игоревичем Сидниковым – тем самым, чье имя выведут на его надгробном камне. Ему было странно, что это время когда-нибудь наступит, как и то, что придет смерть. Он даже впервые подумал: а к чему он, Сид, живет? Не зачем, не почему, а именно – к чему? Может, лучше умереть нынешним, – размышлял Сид, и легкий холодок тревоги прошел по его телу. Но выработанное за годы написания реального романа спокойствие победило. Однако и депрессия, свойственная всем писателям, в том числе и реальным, все-таки коснулась его своим прохладным пером. Сид размышлял о своем самом сокровенном комплексе: о том, что он девственник – потому что не знает любви. Он знал: по книгам, фильмам, ощущениям, предположениям, – что такое любовь. Но никогда до своих двадцати четырех лет не испытывал этого чувства.

Отворилась дверь, и вошла девушка – одна из тех двоих, что были сегодня у него в гостях.

«Они там занялись любовью», – сказала девушка про оставшихся в гостиной парня и свою подругу.

Он молчал, глядя на ее силуэт. Это была Оксана, его однокурсница, с которой он по пьянке переспал год назад под Новый год и которую называл, как и все ее знакомые, Ксю.

«Ты спишь?» – осторожно поинтересовалась Ксю. «Да нет», – ответил Сид и подумал: «Они там занялись соитием».

«Я подумала, Сид, что тебе тут скучно, наверное…» «Мне не скучно. Мне пусто», – сказал он.

Ксю подошла ближе и села к нему на край кровати.

«Я могла бы… – осторожно сказала она, – ай, мне надоели эти придурки, они там третий трах завели уже поди. Хочешь и ты со мной? Просто так, по-хорошему. Я не курила траву, не хотелось…» «Я не прочь», – сказал он.

Его слова были не совсем правда, но все же не ложь. Ксю стянула с Сида бриджи и стала массировать его член, который быстро набух и встал.

«Какой же он у тебя, вау, никогда не думала, – с улыбкой говорила Ксю, осматривая орган и постукивая по нему пальцем, – вырос он, что ли, за год?» Она встала, быстро сняла юбку, трусики, помассировала себе влагалище и взгромоздилась на него верхом.

«О чем ты думаешь?» – спросила она, покачиваясь на нем, засунув пальцы правой руки себе во влагалище. «О том, что я никогда никого не любил», – сказал Сид. «Ой, маленький, ну еще ведь полюбишь! А вдруг, например, меня?» – нежно заулыбалась Оксана.

Она качалась на нем, цепко упираясь пальцами в его худую грудь и уже почти начала постанывать, когда ей вдруг стало весело.

«Ну, Сидяка скучнейшая, о чем вот сейчас ты думаешь, а, о чем?» – театрально-алчно спросила Ксю, навалившись на него грудью, царапая его своими длинными ногтями. «О смерти», – ответил Сид. «Тьфу, дурак, – произнесла она, останавливаясь и приподнимаясь. – Ничего умнее не выдумал?» – «Ты спросила, я и ответил». – «Дурак, говорить правду в таких случаях нельзя!» – «Ты же знаешь меня, вот и не спрашивай». – «Знаю! Но настанет время, Богдан, когда ты все-таки станешь врать, станешь!» – «Вот об этом я и думал. Это и есть смерть, Ксю». «Тебе что, нехорошо со мной?» – почти всерьез расстроилась она.

Сид улыбнулся и обнял ее покрепче.

«Хотела бы выйти замуж за такого, как я, придурка, Ксю?» – внезапно спросил он. «Буду отвечать честно, – сказала она, выгибаясь под ним, – ты более надежный парень, чем другие. У тех, других, не то что квартиры, машины нормальной за всю жизнь не будет. Еще в тебе есть доброта, Сид. Ты был бы хорошим отцом, я думаю. Знаешь, я не придурочная феминистка и считаю, что нужно жить вместе в браке, а не просто вместе. Но сейчас мы, бабы, уже не выбираем мужей только потому, что они в будущем добрые отцы. Мы выбираем мужа как хорошую работу или классный институт, куда нужно поступить и получить хорошее образование. Так вот, ты хороший будущий муж. Но в мой органайзер женитьба пока не входит. Зачем мне это, Сид? Я пока что красивая, мужчины меня любят, деньги у меня и самой есть. После тридцати я, может, и захочу замуж, а сейчас нет…»

«Выходит, она выйдет замуж, когда почувствует, что становится некрасивой и что мужчины начинают ее меньше любить, – думал, покачиваясь на ней, Сид. – Или когда деньги начнут кончаться?» Но вслух ничего не сказал.

«Ребенка когда захочу, тогда и выйду замуж, – неожиданно остановившись, задумчиво дополнила Ксю. – Хотя тоже не факт. Ребенка я и сейчас могу родить, и сама его воспитаю, это не сложно. Так ведь? В общем, не знаю, Сидюшник. Может, лучше было бы бездумно выскочить замуж, как моя мать в молодости… А то, когда начинаешь о замужестве думать, то сразу мысли всякие в голову лезут – зачем, зачем? Ты как считаешь, Сидирум?»

Сид молчал. Он думал о том, что так же, как Ксю, считают сегодня многие молодые женщины до тридцати, привыкшие к тому, что они молоды, красивы и не бедны. Позже одиночество переменит их молодую философию. Его член ослаб, стал вялым. Он почти перестал двигаться и ждал, как китайский даос, когда оргазма достигнет женщина. Женщина была похожа на мужчину, а он – на женщину. Ксю двигалась на нем, будто в трансе или во сне, стараясь как можно быстрее достичь оргазма, помогая себе рукой. Наконец она шумно задышала и со стоном кончила. «Ты кончил?» – чуть погодя спросила она. «Да, – вдруг впервые в жизни соврал он. Но это соврал не он, а женщина, заключенная в нем внутри.

Анна спала в это время с Мишкой. Мишка был плюшевым игрушечным медведем, которого ее дед подарил в конце сороковых прошлого века своему сыну. Сын назвал его Мишей, Мишкой и, в свою очередь, отдал его своему первому родившемуся ребенку. Произведенный на свет в недрах послевоенной фабрики детских игрушек, коричнево-рыжий Мишка передавался в их семье из поколения в поколение, из одной детской кровати в другую. Когда Аня в двадцатилетнем возрасте уезжала из шахтерского поселка в Москву поступать в институт, брат вручил ей этого затертого плюшевого медведя с черными стеклянными глазами и сказал, что дарит на счастье. Почему-то считалось, что мальчики должны спать с плюшевыми мишками, а девочки – с пластмассовыми куклами. Но брат Ани знал, что она любит медведя – и в детстве они менялись по очереди этой игрушкой, а когда были совсем маленькие, то спали с ним оба, обнимая с обеих сторон. Мишка был сантиметров пятьдесят ростом с прошитым черным швом вместо рта. Сейчас он, как старое кресло, протерся до дыр, одна нога была надорвана и едва держалась, когда-то рыжая шкура выцвела и казалась седой. От него пахло изъеденной молью ветошью. Только стеклянные глаза оставались добрыми и почти живыми.