Было в ней что-то материнское, в этой женщине. Русская, испанка, немка? Похожа на иностранку. Мне хотелось принести сюда тетрадь, сидеть в этом кресле на берегу и тоже писать свой роман. Но было отвратительно думать, что придется возвращаться в отель сквозь строй уличных торговцев.

И все же я встал. Прошел мимо загорающих под пальмой девчонок из Перми, к которым уже подсели два чеха и угощали их пивом. Вошел в прохладное фойе отеля «Саунд Бич», спросил у портье, где находится ближайший магазин канцелярских принадлежностей, в котором я смогу купить тетрадь. Портье долго не мог понять, чего я хочу, потом заулыбался, подскочил к другому служителю, что-то ему сказал и тот сразу куда-то убежал. «Вэйт, Вэйт», – с улыбкой успокаивал меня портье.

Я сказал себе: это просто Египет, он такой, ну что тут сделаешь? Или ты хочешь сейчас же улететь отсюда, или сесть рядом с женщиной-чайкой и писать свой роман. А в перерывах слушать «Дорз», «Джетро Талл», погружаться с маской и трубкой в воду, смотреть на молчаливых рыб, медленно заплывающих в свои коралловые своды и арки и выплывающих из них. И писать. Сидеть в кресле на берегу старого пирса – и писать. Неужели это плохо? Я дождался служителя, который пришел, важно держа тетрадку под мышкой. У него был такой вид, словно я попросил его достать немного снега – и он достал. Понятно, что сейчас будет. «Пять фунтов», – объявил портье. Я не стал торговаться и вытащил из кошелька бумажку в пять фунтов. Тут портье, немного нахмурившись, быстро произнес: «Сэвен». – «Почему семь?» – удивился я. Он стал что-то важно объяснять, что какая-то иная тетрадь, может, и стоила пять фунтов, а вот эта, что у него в руках, лучше по всем параметрам и поэтому стоит семь. Я дал ему семь фунтов.

Девчонки играли с чехами в карты. Смеялись над чем-то. Вряд ли они слышали Моцарта из-под песка – если звонки в телефоне все еще продолжались. Я подумал, что для простоты общения часто лучше плохо понимать язык того, с кем беседуешь – чтобы не нырять в его душу и не разочаровываться. Увидев меня, Света с насмешливой улыбкой сощурилась, выпятила губы и вновь повернулась к собеседнику.

Я вышел на пирс. Женщина-чайка по-прежнему что-то писала в своей тетради.

Я сел в кресло, открыл свою. И стал описывать все, что появлялось в моем воображении, весь тот мир, что возникал, вспыхивал и обретал трепещущую, вибрирующую плоть. Вначале это был лишь темный неясный хаос, как и положено при очередном создании нового мира. Потом возникла какая-то твердь. Позже в серой темноте вспыхнул неяркий свет. Наконец, зашевелились, стали подниматься, вырастать и двигаться живые существа, люди, животные, деревья, дома, трава, ветки, машины, птицы, мысли. Взошли солнце, звезды, луна. И поплыли рыбы. Да, там была глава про молчаливую, но вдруг заговорившую Рыбу-шар, которую поймал приехавший из северной страны ныряльщик, подержал ее в своих руках и выпустил. Вот что из этого вышло.

– Привет, – сказала Рыба-шар, глядя мимо пловца усталыми темно-синими глазами.

– Привет, – сказал он, держа ее невесомое колючее тело в руках. – Ты что, говоришь?

– А что, не слышно? – без улыбки усмехнулась рыба и выпустила изо рта тонкую струйку воды. – Слушать будешь?

– Буду, – чуть помедлив, ответил он. И тут же уточнил: – А что?

– То, чего ты никогда не услышишь, если не захочешь… – Рыба пожевала своими большими потрескавшимися губами, словно мяла челюстями жевательную резинку. – А захочешь ты вряд ли, потому что подавляющее большинство людей на этой планете, которую нужно бы назвать Море, а не Земля, слышат что-либо важное только тогда, когда их берут за шиворот или всаживают в сердце кол. Когда начинаются войны, когда умирает кто-то из близких. Вы разбираетесь в телефонных тарифах, – добавила с безразличным сожалением Рыба-шар, – но не в смысле своего короткого существования.

– Постой! – перебил пловец. – Но ведь я…

– Ну да, – кисло улыбнулась Рыба-шар, – ты роман строчишь. Про то, что Бог за пивной стойкой сидит. – Рыба-шар сплюнула изо рта кашицу из перетертых кораллов и растянула свои толстые губы в иронической ухмылке, обнажая кости, больше похожие не на зубы, а на расплющенный клюв попугая. – Это профанация. Ясно?

– Это мое человеческое представление! – с жаром возразил ныряльщик. – Я имею право видеть вещи такими, какими они мне представляются в данный момент! Кто верит в Бога по-христиански – представляет его христианским, кто по-буддистски – Буддой, папуасы – папуасом. Я тоже верю в него по своему… и не… не потому что я так хочу, или из гордыни там, а потому что мне так верится, ясно? – Ныряльщик сорвался на фальцет и смутился, но чувствовал, что уже не может остановиться. – Если он, как считается, создал нас по образу своему и подобию, а мы оказались таким дерьмом, то почему он не похож на нас, а? Почему не может махнуть на все рукой, как это часто делаем мы, люди, бросить семью, детей, работу, разочароваться и спиться? Почему? У меня нет сейчас, в данный момент, другого представления, кроме как этого! Мне хреново было, тускло, я чувствовал, что все величественное, значительное, все высокое в этом мире куда-то похерилось – вот и представилась эта картинка, как он сидит там у себя, на небесех…

Рыба-шар с безразличным сожалением взглянула на ныряльщика, издав такой звук, словно высасывает крошки пищи, застрявшие между зубами.

– Да… тяжелый случай. Ну, я поплыла.

Она шевельнула плавниками и начала сдуваться.

– Эй, ты куда? – с пересохшим ртом воскликнул он.

– Как куда? – обернулась рыба. – Домой. А ты дуй в свой удивительно прекрасный новостной мир и продолжай кайфовать от того, что какая-нибудь английская королева пукнет на том конце земного шара, а тебе передадут по телевизору этот запах.

– Этот прекрасный новостной мир создал не я, – сказал ныряльщик, насупившись, – а твой Бог.

– Уже мой? – усмехнулась рыба. – Знаешь, если ты отказался от своего отца и решил, что родился не из семени, а, скажем, из бараньего уха, – от этого твой родитель не растворится в воздухе.

– У нас, у людей, – упрямо буркнул ныряльщик, – отцы бросают детей. Исчезают, умирают…

– Человеческое, слишком человеческое, – покривила губы Рыба-шар, – всегда немного животное. Не путай с божественным, человек!

– Зачем же тогда мне разум сюда впихнули, – ныряльщик ударил себя по макушке костяшками пальцев, – если я не могу думать о том, что там может быть в вашем божественном?!

– Думать – можешь. Заключения делать – дано не каждому.

– А другие? Другим дано? Книги, трактаты пишут, церкви строят, иконы рисуют, детишкам цепляют на спину картонные крылья, чтобы те изображали ангелочков… Что, ангелы на самом деле так выглядят?

– Если такие представления делают их добрее, даже если они глупеют при этом – что ж, вполне неплохо.

– Ложь – неплохо?

– Есть иллюзии, а есть ложь.

– Мой бухающий Бог – ложь?

– Иллюзия, но дерьмовая. Ты же сам ноешь, что люди разрушили великое, смешали его с ничтожным. Отсюда и твоя ненависть к среднему классу.

– А ты, – взъярился ныряльщик, – ты разве не соображаешь, что все эти божки на облачках, все эти детишки с крылышками – это и есть среднее, тепленькое представление о Боге?!

– Есть еще одна истина, о которой ты забываешь. Среднее всегда сползает либо в плюс, либо в минус. А ты заранее презираешь любое среднее. Бог с пушистой бородкой – все-таки ползет к плюсу. А твой Бог за стойкой – к минусу. Лучше бы ты вообще ни во что не верил, придурок.

Рыба-шар отвернулась и взмахнула плавниками.

– Подожди! – воскликнул ныряльщик, удерживая ее руками. – Подожди… – добавил он тише. – Понимаешь…

– Ну? – Рыба-шар с презрительной миной смотрела на него снизу вверх.

– Дело в том, что… понимаешь… если бы мне кто-то раз и навсегда привел доказательство, что Он есть… или… или хотя бы был, то есть создал все это… то я бы, наверное… Нет, не то… Мне было бы легче жить.