– Я рад, что вы поняли. Как вас зовут? – священник вытащил из кармана платок и стал вытирать лицо.

– Александр.

– А меня Петр. Вам сколько лет?

– Тридцать восемь.

– И мне тридцать восемь. – Качая головой, священник промокнул платком лоб. – У меня голова часто болит. Внутричерепное давление. У вас не болит?

– Бывает иногда.

– Понятно. Мы, Саша, в одном классе могли сидеть.

– Могли. Вы даже на моего одного одноклассника похожи, – сказал я, – Петьку Хромова. Только ведь это не вы.

– Не я. Но мы из одной заначки.

– Как?

– Я иногда думаю, – сказал Петр, – что наше поколение похоже на денежную заначку. Напечатали нас на денежных станках, принесли домой, спрятали в шкаф, чтобы позже на нас какие-то важные покупки сделать. А потом революция капиталистическая случилась, реформы рыночные начались. Вытащили нас из заначки – глядь, а мы-то устарели, деньги другие в ходу.

– Похоже, – кивнул я.

– У каждого свой способ или путь. Я за тебя его не пройду, Саша. Ты если будешь идти по своему пути, то выйдешь. Каждый выходит. Только кто-то один проходит путь во время жизни, а кто-то после смерти. Но проходят все.

Я посмотрел вверх, на небо. Оно оказалось необычайно чистым и голубым для Москвы. На небе были несколько маленьких белых облачков, похожих на пущенные по воде и застывшие от безветрия корабли.

– Петр, – сказал я, – ну а ты… как шел? Потоп накрывал?

– Вера?

– Ну да.

– Знаешь… – чуть покривившись в улыбке, Петр наклонил голову. – Не обижайся, я тебе честно скажу. Если бы ты действительно поверил в Бога, то понял бы, что нормальными словами этого до конца не выразишь. Так что не могу я тебе объяснить, как это – верить. Я только…

Я подождал, пока он помассирует пальцами виски.

– Да… когда-то, лет десять назад, еще до потопа, я спорил с одним человеком… просто верующим, не важно, какой религии, просто верующий был и есть… Я говорил ему: вот ты считаешь, что всем надо молиться, потому что в этом спасение. А как же тогда государственная граница, безопасность страны, культура – что ж, выходит, все надо бросить и только стоять и молиться? И ракеты бросить, и танки, и заводы, и хлеб печь, и медицину – просто всем хором начать молиться? И все, значит, будет в порядке – и граница, и еда сама приготовится, и люди вылечатся? А он мне на это знаешь, что говорит? Да! Именно молиться надо, потому что это все равно будет сильнее, главнее всех границ, ракет и заводов. Не могу объяснить, почему, говорит, но сильнее. Так что, мол, молиться надо и все тут… Махнул я тогда на него тогда рукой, решил, что он просто полный кретин, зомби.

А потом я вдруг понял… Знаешь что? Ведь если серьезно помолиться: по-настоящему, искренне, до конца, по-честному, по той самой честности, когда это уже и не честность в чистом виде, а крик, вселенский вопль души о помощи, да еще всем людям это вместе сделать…ведь это будет даже не цунами, а миллиард ядерных взрывов. Если высвободится такая сила и хлынет в нужном направлении – она же действительно… Если бы все люди на Земле бросили все свои дела и вот так бы искренне… – Петр встал. – Все, Александр, на службу пора. Пойду. А ты заходи, одноклассник, заходи… – он улыбнулся и хлопнул меня ладонью по плечу.

На последнем судебном заседании Анзорина оправдали и освободили из-под стражи в зале суда. Я опаздывал и успел только к концу заседания. У входа я заметил стоящего возле ступенек Анзорина – он с улыбкой пожимал руки подходящим к нему людям, с кем-то обнимался, целовал руки женщинам. Было во всем происходящем что-то купеческое – словно только что были выиграны торги по покупке морского лайнера и все поздравляли покупателя.

Светило яркое солнце. Я чувствовал, что во мне дрожит, шевелится увеличивающийся в размере жаркий ком. У меня было состояние, когда хочется поднять руку и либо перекреститься, либо кого-нибудь ударить. Но ноги становятся чужими, и ты не можешь сделать и шага, не то что руку поднять. Отлепив все-таки ноги от асфальта, я пошел. Анзорин разговаривал по мобильному телефону, отойдя в сторону от своих приятелей. Подойдя к нему вплотную, я сказал:

– Послушай, а ведь я тебя убью.

Мне показалось, что мои слова прозвучали слишком тихо и он их не услышал. Почему так тихо? Я уже собрался повторить их громче, но в этот момент Анзорин повернулся, просквозил меня холодным взглядом и с улыбкой, напоминающей вылезшее из-под сжатых пальцев пирожное, выдохнул: «Ух!». Затем отступил на шаг и выбросил вперед полусжатый кулак. Отшатнувшись, я инстинктивно поднял правую руку – хотя тут же догадался, что его удар имитация. Анзорин расхохотался, щуря слезливые глаза и выпячивая губы.

– А ведь я тебя запомнил, запомнил, запомнил, там еще в зале, твои глаза запомнил… – быстро, сквозь смех, сипло, качая головой с сощуренными глазами, говорил он.

– Проблемы, Василич? – очутился рядом один из его приятелей, верзила в черно-серебристом костюме. Он пристально смотрел на меня.

– Не-а, – закачал головой, отвернувшись, Анзорин. – Все в порядке, Тимофеич. В порядке! Хочу быть добрым, Тимофеич. Добрым хочу быть, братцы! – он вновь засмеялся, повернулся, обнял верзилу за плечо и повел его к припаркованным автомобилям.

Кто сказал, что склонности закладываются при рождении? Может быть, раньше?

Бывает, что прирожденные неубийцы перерождаются.

Когда я сказал, что убью Анзорина и он посмотрел на меня, я увидел в его глазах мелькнувшую тревогу: кто я?

Конечно, он сразу же понял, что я никакой не убийца, такие люди сразу это определяют. Но в то же время он не мог не почувствовать – я это тоже ощутил, – что тот, кто находится перед ним, все же может убить. Иногда, но может. Этот «тот» был не совсем я. «Тот» был во мне.

Наверное, Анзорину очень не хотелось заносить в свое расписание новый неприятный конфликт, ведь его только что освободили от уголовной ответственности. Скорее всего, он теперь начнет выяснять, кто я такой.

Достаточно ли я силен, чтобы противостоять ему? Или же мои слова «Я убью тебя» были трехсекундной вспышкой слабого человека?

Что толку от моих полуслов, полумыслей, если я сейчас, сразу же, на месте не убил его?

Что же, все-таки меня испугал мой страх? Страх суда, тюрьмы, мести со стороны его друзей, которые меня изобьют до смерти тут же, у зала суда?

Убийство запрещено, преследуется законом – а между тем сильные и низкие души только и делают, что убивают таких, как ты.

Сид бы не сделал так.

Нет, не сделал.

Если бы Сид пожалел своего убийцу, он бы честно сказал ему: «Да, мне хочется тебя уничтожить, но мне стало жалко тебя, и я передумал». Или – сказал бы примерно так: «Знаешь, я хотел тебя убить, но испугался за свою жизнь и теперь отказываюсь от убийства из трусости». Даже если бы над ним стали смеяться, если бы его снова ударили кулаком в грудь и вновь убили – он бы сказал именно так. Сид не делал бы из гордости вид, что может, но боится убить – как это только что сделал я.

Я и написал сейчас все это, господа, только потому, что хотел остаться чистым в ваших глазах.

Человек – существо статусное.

Писатель не должен быть человеком.

Человеком он не напишет ничего человеческого.

Литература кончается, господа.

Вот здесь она и кончается – несмотря на все свыше данные ей форы.

К черту литературу!

В январе я устроился работать в новый, только что созданный в Москве журнал, пишущий о распорядке дня делового человека – называется он «Органайзер». Коллектив журнала сплошь состоял из молодых женщин. На собеседовании меня так и подмывало на вопрос «Почему вы решили пойти работать в наш журнал?» ответить: «Потому что его название напоминает слово “оргазм”». Но, конечно, я не сказал этого, а лишь обстоятельно пояснил на словах мою двухстраничную концепцию новой журнальной рубрики «Сколько стоит досуг», которую главный редактор – ухоженная женщина лет сорока с фигурой двадцатилетней – держала в руках. Зная, как важно произвести первое впечатление, я тщательно подготовился к собеседованию. Поэтому, похоже, и победил всех остальных претендентов.