Антон со спокойным воодушевлением стал мне рассказывать, в чем преимущество пластиковых окон перед обычными и чем хороша продукция его фирмы. Странно, я совсем не чувствовал фальши в его словах. Было заметно, что он искренне верит в то, что говорит. В этой вере светилось что-то простое, детское, в ней не было преданности служащего кормящей его фирме, – я чувствовал, что, в этом человеке есть нечто подлинное, другое, не то, о чем он сейчас говорит, но при этом связанное с его словами.

Рабочие закончили работы, Антон их отпустил. Я сказал ему, что возможно, несколько моих знакомых (тут я искренне имел в виду и себя) хотели бы поставить в своих квартирах подобные окна. И предложил ему обсудить этот вопрос.

Мы легко разговорились – но почти сразу же внезапно заговорили совсем не о пластиковых окнах.

…Позже, во время нашей последней встречи, Антон признался, что на работе он так откровенно ни с кем никогда не разговаривал – не было повода, да и не принято это у них. Почему же со мной, обычным клиентом, случайным человеком, он заговорил вдруг о смысле жизни? Может, опять к нам слетело – лучшее –как, бывает, опускается на дорожку багровый осенний лист, объединяющий мысли случайно увидевших его разных людей?

– Вы знаете, я разуверился, – внезапно, без перехода сказал я Антону, хотя секунду назад спрашивал о преимуществах окон его фирмы перед другими. – Я совсем не понимаю, что есть в жизни хорошего. Вот вы искренне любите свою работу, я это почувствовал, а я… не понимаю, как это можно любить. Да и любить у меня не получается. Странно, наверное, что я вам это говорю, совершено вас не зная.

– Почему же? – едва заметно пожал плечами Антон. – Мы с вами познакомились, знаем имена друг друга. Этого немало для откровенного разговора.

Он говорил серьезно, будто продолжая рассуждать о достоинствах окон своей компании. Я все никак не мог привыкнуть к его тону, одинаково искреннему и серьезному в любых ситуациях.

– Вы думаете, почему мне нравится работа, которую я делаю? – сказал Антон. – В ней есть много ненастоящего, правда. Но сами-то окна – настоящие. И они приносят пользу. Вещи часто приносят больше пользы людям, чем люди друг другу. Мне нравится моя жизнь.

– Да? А ради чего вы живете?

Он опять коротко пожал плечами:

– Я думал над этим. Ради радости.

Мы сидели на кухне при открытом окне, ветер холодил наши лица.

– Радости?

– Да, когда тебе хорошо, и другим тоже.

– Откуда она берется, радость?

– От веры.

– В Бога?

Антон кивнул.

Вот еще один признак жизни – когда люди говорят о Боге. По крайней мере, в России, при подобном разговоре мы все еще становимся серьезными. Может, это происходит по инерции, благодаря неизжитым архетипам прошлого? Даже если некто, напившись в компании и возомнив себя поэтом, испортит всем настроение романсами под гитару на тему Бога, мы все-таки не будем смеяться. Мы брезгливо, с полуулыбкой поморщимся, но не встанем и не выйдем из комнаты. По крайней мере, не сделаем этого сразу. Потому что это все-таки серьезно. Потому что в нас пульсируют остатки пиетета. Бог, господа, еще одна тема, кроме денег, при обсуждении которой русский человек становится, хоть и нехотя, хоть на некоторое время – серьезным.

Антон кивнул.

– А у меня этого… нет, – сказал я.

– Вы, видимо, не можете верить, – помолчав, произнес Антон.

– Да, это так, не могу, а не не хочу!

– И еще вы, кажется, ищете подтверждения себя в других.

– Да? Ищу. Это хреново?

– Все ищут подтверждения себя. Кто-то в делах, кто-то в религии, кто-то в самоубийстве. Искать подтверждения себя в людях, мне кажется, тяжелее всего.

– Вы… пробовали?

– Меня давно волновал вопрос, один ли я на свете. Я, конечно, читал, думал, людей встречал…

– Но семья, родные, они же у вас есть?

– Это не то, – несколько смущенно, не смотря на меня, улыбнулся Антон. – Это есть, конечно… это и надо любить, но одних родных все-таки недостаточно. Ведь когда остаешься один, понимаете, а мы часто очень, очень одни… в такие моменты всегда хуже всего. Понимаете, у любого человека ведь есть отец. Тогда, думал я, как же тогда может быть все человечество без отца?

– Без отца?

– Да.

– А потом, потом?

– Потом я почувствовал…

– Что Он есть?

– Что Он не просто есть, а действует, заботится о тебе. Просто… я стал обращаться к Нему, и Он мне помог. Я жил тогда в Смоленске, после института начал делать свою газету с рецептами, «Сам себе кулинар» называлась. Весь тираж газеты я носил на себе, в рюкзаке, ездил по городу и области на автобусе, электричке, пешком ходил… Особенно зимой было тяжело все это таскать. Я как-то стоял в электричке, в тамбуре, помню, обратился к Нему… ну, трудно объяснить. Не то чтобы молился, я говорил про себя, просил, или… и как-то вдруг очень быстро почувствовал, что пробил поверхность воздуха перед собой, и слова, мысли полетели в этот пролом, словно меня понесло течение… Да, это было так! Как в море, течение… Я в тот момент точно понял, что значит искренне обращаться. Я это только в детстве помнил, а тогда опять вспомнил. Ну вот, а потом, почти сразу я выиграл «Жигули», шестерку, по конкурсу в «Комсомольской правде». Знаешь, бывают такие конкурсы, заполняешь и отсылаешь в газету. Машину я действительно получил. Стал ездить на ней, развозить тираж.

Он замолчал, отпивая чай. Потом сказал:

– Несерьезно, правда? Многие, кому я рассказывал, не считали даже, что это совпадение. Им не нравилось, что такая вот лубочная история, ангелочек с крылышками. Вот если бы со смертью, страданием… Вообще не хотели верить. А просто так, по просьбе, на Рождество! А надо просто поговорить, и Он тебя будет любить, понимаете? Как отец ребенка. Живи и не греши, просто ведь, да? Ну вот, я и стал жить. Временами Бог помогал, временами наказывал. И деньги приходили, и успокаивался как-то… И трудно, и легко жить.

– Послушайте, Антон.

– Да?

– А как вы… что ты… что ты почувствовал, когда… когда поверил?

Он посмотрел на меня так, словно глядел в этот момент еще и в себя.

Потом покачал головой.

– Это очень трудно передать. Меня… словно накрыло. Все.

Я некоторое время смотрел на него.

– Как же такое возможно… – тихо сказал я, – ведь это все равно что поверить в то, что… невозможно. Совсем невозможно.

– Нет, – ровным голосом сказал Антон. – Все, что я увидел и почувствовал тогда, совсем не оказалось новым. Об этом писали и говорили много раз, и я читал и слышал это. Просто я читал, слышал, но не верил. А тут поверил. Это трудно описать словами, лучше испытать. Это даже… не совсем вера, Саша. Просто тебя вдруг ставят перед фактом, и все.

– Да, – из вежливости сказал я. Мы молчали. Было как-то стиснуто, тесно.

– И что же… – спросил я наконец, смотря в пол. – К нему, что ли… только через молитву можно прийти?

– Не обязательно. Я думаю, у каждого своя дверь туда. Я знаю одного человека, который хотел застрелить себя, и в какой-то момент, как он мне рассказывал, он сильно, дико закричал: «Боже, спаси меня!» Бог спас его, и он поверил.

Мы молчали. Тяжесть кружилась над нами гнетущей птицей, словно примеривалась для последнего объятия.

– Ад тяжело описывать, – внезапно пожал я плечами. – Надоело эту дрянь мне описывать…

– Какую? Ад?

– Мир.

– Описывать? Почему описывать? – недоуменно посмотрел на меня Антон.

– Да какая разница. Живешь, значит описываешь.

Мы опять замолчали.

Кажется, его встревожил мой жесткий тон. За окном ходили по карнизу и хлопали по стеклу голуби. Примерно около минуты мне было легко, хорошо, свободно. А потом, внезапно, быстро – против своей воли – я стал резко слабеть. Словно цунами слабости обрушилось на меня. Это было то самое сильное, мрачное, душное, что приходило ко мне в последнее время так часто – и вот, оно опять вернулось. Что это, как его назвать? Депрессия, сгусток зла, болезнь? Это обняло и сжало меня со всех сторон и стало выдавливать из меня, словно из надутого мяча, воздух. Стало так плохо, что хотелось тут же, невзирая на правила вежливости, вскочить со стула и свалиться на диван или хотя бы на пол и там, сжавшись, свернувшись, хоть как-то пережить этот ужас. Я едва сдерживался.