Что, если встать сейчас и выпрыгнуть в окно? – вспышками думалось мне. – Прямо в эту минуту, сейчас! Каждый ищет подтверждения себя, например, в самоубийстве… А? Прыгнуть?

Казалось, воздух между мной и окном стал втягивать меня в себя – как бывает во время бури в водяной или воздушной воронке.

Внутри меня ходили, словно быстрый прибой, волны лихорадочного тепла; мое стучащее сердце, казалось, должны были слышать на улице.

Похоже, Антон заметил мое состояние. Но он тихо сидел и молчал.

Через несколько минут меня медленно отпустило – словно то, что сжимало, чем-то вдруг отвлеклось или с любопытством решило узнать, что я сделаю дальше. Я почувствовал, что надо говорить, открывать рот – иначе станет еще хуже.

– А у меня, знаешь, нет сил верить в… Бога, – разлепив губы, наконец произнес я.

У Антона снова был этот направленный на меня и одновременно в себя самого взгляд: как бы отраженный луч света.

– Мне трудно что-то советовать, Саша. Это надо почувствовать.

– Что?

– Что другого выхода нет.

– Нет… Почему нет?

– Это как в комнате, в которой только один выход, а мы все время ищем другие.

– А вдруг этого единственного выхода тоже нет?! – резко, чувствуя какую-то новую, побежавшую по мне волну, выпалил я.

Таких резких перепадов настроения со мной давно не случалось. Страшно и больно одновременно.

– Что, если это иллюзия? – злясь, почти уже закричал я. – Если это вбитая в мозги фантазия, если это гипноз? Тогда – что? Вот умер ты, думаешь, что в дверь выйдешь, ан нет, ты просто сгниешь в этой комнате – и все! И вокруг – миллиарды таких же комнаток без выходов, ячейки, в которых все и живут только благодаря иллюзии. А внизу – в ячейках-гробах такие же фантазеры лежат, уже сгнившие, но спокойные, радостные, потому что они, видишь ли, верили. А не увлекались, не верили бы – так сдохли бы от безвыходной жути сразу, едва стали взрослыми. Тогда пусть же она существует, эта иллюзия, дверь, выдуманная, если она так нужна для хорошего самочувствия человеческого, так? Так? Так??

Антон опустил голову. Посмотрел на чашку с чаем. Воздух вокруг стал тяжелым.

– Мне кажется, Саша, иллюзия существовать не может. Ее нет.

– Нет, конечно, – радостно кивнул я.

Мне хотелось смеяться.

– Человек не может опираться на то, чего нет, – сказал Антон, не поднимая головы. – Он не может выходить в нарисованные двери, понимаешь? Это же просто. К тому же верующий человек не выходит в дверь после смерти. Он в нее сразу, только родившись, выходит. И живет уже не в этой ужасной комнате, которую ты описал, а снаружи.

– Факт, – сказал я. И громко засмеялся. И тут же воскликнул: – Но ведь двери-то нет, нет! Я же сказал! Нет! Это иллюзия. Бред, фантастика во спасение!

Антон поднял на меня глаза – тяжелый воздух колыхнулся. Посмотрел на стол, взял со стола чайную ложку и показал мне.

– Что это?

– Ложка, ха-ха…

– Она иллюзия?

– Нет.

– Ну да, это такая маленькая, малосущественная вещь в нашей жизни, чайная ложка – и она тем не менее настоящая. Да? А мы говорим о самом главном. Ты только представь, Саша, – о самом главном в нашей жизни говорим. Как же это – самое главное – может быть иллюзией?

Я смотрел на него. И в то же время смотрел куда-то вперед, дальше, за окно. Я видел бегущие по площади трамваи из какого-то ржавого, но прекрасного века, плещущее море, гранитную набережную, высокие дома. На крышах высоких домов были голубые бассейны, в которых плавали красивые загорелые люди. Солнце, оно светило на них. Везде было солнце. Мне показалось, что во мне прохладно засветился тот самый взгляд, которому я так завидовал у других. Взгляд, который всегда сильнее, чем смерть. Взгляд живого человека. Мелкое, самое ничтожное рождается от чего-то гигантского, а мы этого не чувствуем. Не чувствуем. Мой брат верил в «The Beatles», я его тетрадь под матрацем нашел, когда он учился в девятом классе, в этой тетради было написано «Я верю в the Beatles», и переводы песен Битлов, словно псалмы из молитвенника.

– Рыба-шар, – улыбнулся я Антону, – ты совсем как Рыба-шар…

Антон странно и страшно посмотрел мне в глаза.

Потом взглянул на часы.

– К сожалению, мне надо идти, – сказал он с внутренней тревогой, похожей на начинающуюся дрожь.

Я ответил, что да, конечно. Конечно. Мы встали, вышли в коридор. Когда Антон пожимал мне руку, я вдруг, не отпуская его пальцев, быстро заговорил – словно держал речь на каком-то суде и от этих слов зависела степень моего личного наказания.

– Но все-таки, все-таки! Послушайте! Подождите… – я опять перешел с ним на «вы», – Если вы верите в Бога, то, значит, верите и в Страшный суд! Так? Но ведь это же сказка! Самая натуральная сказка – вот пройдет столько-то лет, и все-все мертвые оживут, и соберутся вместе… Сколько их будет? Сто миллиардов, двести?! И как они уместятся на Земле? И как они будут выглядеть, все эти люди? Как одеты? Как? Как? Как?! Фантастический фильм, Голливуд, сказка…

– Я… могу… это сказать, – медленно выговорил Антон. – Так, как я это себе представляю.

– Да? Скажите… Но не из книг, не из церкви, а из себя, свое собственное скажите, – подрагивая от разбиравшей меня внутри дрожи, с улыбкой быстро говорил ему я.

– Я думаю, это будет происходить не совсем на Земле. Это будет над поверхностью земли, в пространстве, в воздухе. Будет, наверное, темно. И люди будут стоять в воздухе друг над другом и рядом друг с другом – так, что каждому будет место.

– Что, висеть друг над другом? – я почти хохотал. – На каком же расстоянии, касаться пятками они будут голов друг друга, что ли?

– Нет, – серьезно говорил Антон, глядя сквозь меня. – Я думаю, всем будет удобно, никто касаться друг друга не будет. Я… представляю себе все эти бесчисленные ряды неподвижных в воздухе людей, друг над другом, везде, всюду… Может быть, в полуметре друг от друга. Не должно быть толчеи в этом стоянии – это ведь будет последний Суд.

– Они будут одеты?

– Вряд ли. Скорее обнажены. Какая одежда? Вещи не важны там. Выглядеть мы будем, как выглядели, когда умерли. Мне кажется, Страшный суд будет продолжаться совсем недолго. Господь через Ангела явит свою волю каждому. И каждый отправится в рай или в ад по своим делам.

– А как же будет сам проходить Суд, как?

– Я думаю, каждый будет слышать Его голос. И знаете, мне кажется…

– Что?

– Что все хорошо будет.

– Как – хорошо?

– Я думаю, что многих, а может, почти всех… Или даже всех Бог помилует.

– Что? Почему помилует?

– Потому что… Бог милостив. Вот что главное. Он не может не быть милостивым. В этом все. Без этого трудно, очень трудно…

– Но зачем же тогда стараться не грешить, если он все равно всех помилует!!!

– А это… А это, может быть, для того, чтобы… – я увидел, что Антон на грани истерики и может в любую секунду заплакать, – чтобы мы старались… хоть немного… сейчас старались. Может, количество добрых дел… тогда сможет перевалить количество грешных, и Он решит… что надо нас… надо всех помиловать… Ведь это еще неизвестно, помилует ли он. Помилует ли…

Антон ушел.

Я стоял в прихожей, смотрел в зеркало.

Я почти ему поверил. Почти. Даже представил эту картину – в темном тумане возникают одно за другим светящиеся белые, желтоватые тела умерших в разные века людей. Их много, очень много – они висят сплошным потоком, как человеческий млечный путь, опоясывающий Землю. Висят в воздухе один над другим. И все смотрят в одну точку перед собой. Их лица освещены. Они видят Бога и ждут своей участи.

Мне было страшно. Мне было еще и грязно, я был наполнен чем-то невыносимо страшным.

Желтоватые тела мертвецов, похожие на мертвых куриц. Прямо из морга. В таком же голом виде.

Перевоплотиться бы в того фантастического человека, которым был Антон, избавиться от себя прежнего. Но я чувствовал, что это невозможно. Совсем. Дело в том, что я ничего не хотел. Совсем. Ничего.