— Нам всем приходится частенько бывать на приемах и встречах, — отозвался Звонченков. — Поэтому и надо начинать работу рано, чтобы успеть сделать необходимое.
Дверь распахнулась, и Антон, обернувшись, увидел Горемыкина: тот стоял на пороге, щурясь от света лампы, направленной на него Звонченковым.
— Ну, убери, убери, — сказал Горемыкин добродушно. — Ослепишь.
Он вошел в комнату и направился сразу к столу Антона.
— Ты уже здесь? И, наверно, уже выслушал все мудрые рассуждения о пользе раннего вставания и прихода на работу вовремя?
Горемыкин пожал Антону руку, сказал, что очень рад его приезду в Лондон и тому, что они будут работать вместе. Потом с той же дружеской улыбкой подошел к Звонченкову и пожал ему руку, склонясь с подчеркнутой, хотя и иронической почтительностью. Он включил свою лампу, но сел не на стул, а на край стола.
— Был вчера в кино, видел опять Вивьен Ли и Оливье, — проговорил он, не обращаясь ни к кому. — До чего же чудесная пара! Особенно она. Редко талант соединяется с такой красотой. И какой талант!..
Миловидная черноглазая женщина принесла газеты и положила на стол Звонченкова. Взяв себе несколько газет, которые он считал «солидными», Звонченков перебросил несколько других на стол Горемыкина, а остальные отдал новичку. Антона покоробило, что ему достались полубульварные листки, которые в Москве оценивались так низко, что их даже не выписывали. Первые страницы были заняты крикливыми, крупно напечатанными сообщениями о предстоящем в это утро отъезде премьер-министра в Германию. Ему восторженно желали доброго пути и успеха в великой миссии миротворчества. Но газеты даже не упоминали о том, что Советское правительство объявило о своей готовности оказать Чехословакии помощь, и Антон, подойдя к столу Звонченкова, возмущенно сказал, что английская печать, видимо, побоялась хотя бы информировать об этом своих читателей.
— Ну, это не совсем так, — спокойно возразил Звонченков. — В солидных газетах рассказано о выступлении нашего наркома в Женеве, хотя, конечно, по-своему. Кое-кому в Лондоне хочется видеть в каждом шаге Москвы злой умысел, и они находят его, а если не находят, то выдумывают.
За время пребывания в Англии Звонченков научился относиться с должным равнодушием к тому, что писалось или говорилось здесь о его стране, и переживания новичков, возмущавшихся недомолвками, передержками, непониманием или заведомым извращением советской политики в английской печати, воспринимались им как «дипломатическая инфантильность». Посоветовав Антону продолжать заниматься своим делом, он вновь углубился в газеты.
Через некоторое время их пригласили к Андрею Петровичу, и Антон, не поняв, относится ли это приглашение и к нему, спросил об этом Звонченкова.
— Конечно, — ответил тот. — Обычное совещание с участием всего дипсостава.
Участники совещания, торопливо докуривая — в кабинете советника курить не разрешалось, — еще толпились перед его дверью, и Горемыкин воспользовался этим, чтобы познакомить Антона с ними. Пышноусого, но совсем лысого мужчину с живыми, насмешливыми глазами, назвавшегося Ракитинским, Горемыкин представил как «великого шахматиста в масштабе полпредства и знатока закулисных дел тори», как «человека, вхожего в круги негласной оппозиции в консервативной партии». Худого, нервного, маленького Сомова, подавшего Антону руку с недоверчивой улыбкой, он назвал «человеком, который больше времени проводит в Транспорт-хаузе, чем в полпредстве». Затем Горемыкин подвел Антона к высокому, стройному молодому человеку, стоявшему немного, в сторонке и следившему за всеми внимательными строгими глазами.
— А это главный представитель Советских Вооруженных Сил в Англии, — с иронической торжественностью проговорил Горемыкин.
Молодой человек укоризненно взглянул на Горемыкина и, пожав Антону руку, назвал себя:
— Александр Ковтун. Помощник военного атташе.
— Но поскольку военного атташе нет, — поспешил уточнить Горемыкин, — Олесь главный…
Ковтун только пожал плечами и жестом пригласил Антона пройти к двери, в которую уже устремились приглашенные на совещание сотрудники посольства.
Андрей Петрович, сидевший за большим столом, отвечал на поклоны входящих коротким кивком, говорил то по-русски, то по-английски «Доброе утро», вероятно, даже не замечая этого. Одевался Андрей Петрович по-английски, подстригал свои темные, с проседью усы тоже по-английски. Широкие скулы да небольшие, глубоко посаженные глаза выдавали его славянское происхождение.
— Вы уже знаете, что сегодня утром Чемберлен вылетел в Кёльн, чтобы встретиться с Гитлером, — сказал советник, едва сотрудники расселись. — После двух дней переговоров с Даладье и Боннэ в Лондоне было решено заставить Чехословакию согласиться на передачу Германии Судетской области, и чехословацкое правительство, как нам сообщили из Праги, согласилось на это. По всей видимости, Чемберлен отправился к Гитлеру, чтобы информировать его об этом и зафиксировать это согласие в каком-то официальном документе. Таким образом, сделка между нынешним английским правительством и фашистским режимом Германии, возможность которой мы предполагали и даже предсказывали, вероятно, станет фактом уже сегодня, и обстановка в Европе, как, видимо, понимает каждый, коренным образом изменится. — Советник помолчал, переместил с одного места на другое толстую записную книжку, лежавшую перед ним, и оглядел внимательные и сразу помрачневшие лица слушателей. — Давайте обменяемся мнениями.
В кабинете стало еще тише, словно все затаили дыхание.
— Может быть, у кого-либо есть какие-нибудь иные сведения? — проговорил Андрей Петрович, как бы приглашая начать разговор. — Или соображения? Или мысли?
Звонченков поднял руку и, увидев одобряющий кивок советника, торопливо объявил, что совершенно согласен со всем сказанным Андреем Петровичем.
— Нынешний премьер-министр искал возможности договориться с фашистскими режимами еще тогда, когда был министром финансов, — сказал Звонченков. — Помните скандал на ужине «Клуба 1900»?
Изогнутые брови советника поднялись и изогнулись еще больше: Андрей Петрович старался припомнить, но, видимо, не смог.
— Ну помните, когда в этот клуб пригласили почти весь «высший свет» Лондона и почти всех дипломатов? — продолжал Звонченков. — И все отправились туда в предвкушении хорошего ужина и веселого вечера? И ужин был действительно хорошим, и вечер веселым, особенно когда Черчилль произнес речь, в которой так ярко и так юмористически сравнил нравы и привычки тысяча девятисотого года с нынешними. А потом вдруг поднялся Чемберлен и скрипучим, тонким голосом заговорил о том, что на Англии лежит долг искать сближения с отвергнутыми или отверженными нациями и стараться не осложнять их жизнь, потому что они вместе с Британией стоят на защите европейской цивилизации: Италия — в Африке, Германия — на востоке Европы. Это рассматривали тогда как пощечину его коллеге — министру иностранных дел Идену, который добивался сотрудничества с Францией и Советским Союзом в противовес фашистским странам.
— Ах да! Помню, помню! — проговорил Андрей Петрович с досадой, будто настойчивость Звонченкова, заставившего вспомнить то, что благодушная память покрыла илом времени, была ему неприятна.
— Ну как не вспомнить! — обрадованно проговорил Звонченков. — Ведь это подняло тогда настоящую бурю в парламенте. Помните, как разделал Чемберлена Ллойд-Джордж? «Министр финансов, — сказал он, — это наследник престола, то есть поста премьера, и недавно он примерял корону, чтобы посмотреть, годится ли она ему. Я надеюсь, что в его собственных интересах она не годится. Но он не только примерял корону, он еще угрожающе замахивался скипетром, что делают обычно слабые и трусливые монархи». И почти все депутаты разразились хохотом, заставив Чемберлена побагроветь.
— То, что нынешнее английское правительство добивается сделки с фашистскими режимами, — сказал Ракитинский, погладив пышные усы, — было ясно с первых месяцев переселения Чемберлена на Даунинг-стрит, десять. Оно только искало объекта сделки. Как только нацисты, захватив Австрию, повернулись к Чехословакии, в лондонских верхах, как мы теперь знаем, было решено, что объект для сделки появился, притом такой объект, который давал английской верхушке надежду расправиться с Советской Россией. Еще десятого мая, встретившись в доме леди Астор с американскими корреспондентами в Лондоне, Чемберлен сказал им, что в нынешнем виде Чехословакия нежизнеспособна, что она — препятствие к укреплению мира в Европе, и угрожающе добавил, что Англия не потерпит коммунизма ни в Испании, ни где-либо еще в Европе, хотя не потрудился объяснить, какая связь между Чехословакией и коммунизмом.
