На другой день лейборист Моррисон, перекликаясь с лидером партии Эттли, обвинил правительство в намеренной «дискриминации крупной военной державы, за союз с которой мы должны были бы благодарить бога, если бы война разразилась». «Те, кто обвиняет лейбористскую партию в «идеологической дискриминации», — сказал он, — отказываются сотрудничать с Россией только потому, что им не нравится ее политический строй. В нынешней консервативной партии сознание международной классовой солидарности капиталистов настолько сильно, что оно заставляло ее предавать дело мира, жертвовать им в угоду фашизму и отказываться сотрудничать с Советской Россией, а теперь во имя этой классовой солидарности консервативная партия готова предать интересы своей собственной страны».

Его коллега по партии Гринвуд расценил зигзагоподобные маневры правительства в последние недели и дни как намерение лишить Россию какой бы то ни было роли в европейской политике и предупредил, что Англии грозит катастрофа, если Россия повернется спиной к Европе, к чему ее толкает мюнхенская сделка.

С особым интересом вчитывался Антон в речи и даже в реплики людей, которых знал. Он готов был аплодировать словам Макхэя, сказавшего, что «премьер-министр спас не мир, а только Гитлера. Пускаясь в свои авантюры, Гитлер был уверен, что его друзья в Англии парализуют любые усилия остановить его». Макхэй предложил вывести на чистую воду и осудить поклонников Гитлера в Англии, утверждая, что это было бы самым сильным ударом по Гитлеру и нацистской партии. Барнетт в своей обычной манере высмеял нынешнее правительство, которое «обвели вокруг пальца такие ловкачи и хитрецы, как Гитлер и Муссолини. Воскурив Чемберлену фимиам и назвав его в своих газетах мудрейшим политиком нашего времени, они воспользовались его непомерным тщеславием, чтобы заставить плясать под их дудку». Мэйсон упрекнул правительство, как уже сделал несколько дней раньше в своем избирательном округе, в том, что оно «доверилось невежественным в международных делах людям, поэтому попало в ловушку, поставленную Гитлером».

Асторы — он в палате лордов, она в палате общин — не выступали с речами, но их злые реплики зафиксировал не только «Хансард» — стенографический отчет парламента, — но и все газеты: ведь владельцы Кливдена — фигуры! Старик несколько раз перебивал лорда-лейбориста Страболджи, когда тот убеждал своих «благородных друзей», что обещания Гитлера ничего не стоят. «Дешевка! Дешевка!» — кричал лорд Астор. Его жена не стерпела, услышав Черчилля, сказавшего, что «система союзов в Центральной Европе, на которую опиралась безопасность Франции, уничтожена, и я не вижу никаких средств, которые помогли бы воссоздать ее. Все страны Центральной и Восточной Европы и все дунайские страны будут одна за другой втянуты в огромную военную и экономическую систему, подчиненную Берлину». Хозяйка Кливдена тоже выкрикнула: «Дешевка!» Не привыкший лезть за словом в карман, Черчилль обрезал ее: «Благородная леди предпочитает оценивать все только на деньги», — и мадам, взбеленившись, закричала на всю палату: «Грубиян! Грубиян!» Вызвав в палате хохот, Черчилль показал, как значилось в отчете, «на графиню Астор»: «Она, должно быть, недавно прошла курс хороших манер».

Чем внимательнее изучал Антон выступления и контрвыступления, вопросы и ответы, реплики и контрреплики, тем сильнее охватывало его чувство беспокойства: даже на четвертый день прений министры и их сторонники делали вид, что не замечают исчезновения Чехословакии и превращения ее остатков в придаток Германии. Во главе Словакии ставились люди, выбранные и благословленные Берлином, министрами в Праге назначались откровенные нацисты, и они, пренебрежительно игнорируя недавних союзников Чехословакии, устанавливали прямой контакт с Гитлером, считая его хозяином. И когда критики премьер-министра говорили, что в самое ближайшее время Германия подчинит себе большой, богатый и густонаселенный район между Адриатическим и Черным морями, Чемберлен лишь удивленно поднимал седеющие брови над совиными глазами, будто недоумевал: а что тут плохого? Не ограничившись выразительной мимикой, он, выступая перед закрытием прений, заявил, что «Германия имеет право занимать господствующее положение во всем районе Центральной и Юго-Восточной Европы, в долине Дуная и даже на берегах Черного моря. Англия вовсе не собирается изгонять нынешнюю Германию из этого района или окружать ее…»

То, что Антон слышал в Кливдене и принял за болтовню, оказалось продуманной и целеустремленной политикой, и он, заканчивая перед вечером обзор, решил указать на желание правящей верхушки Англии не просто открыть Гитлеру дорогу на Советскую Украину, но и подтолкнуть его в этом направлении.

Довольный написанным обзором и собой, Антон отправился к Грачу. Тот молча указал ему на стул, молча протянул руку за обзором и, все еще не говоря ни слова, перелистал его. Лишь после этого укоризненно покачал головой.

— Длинно.

— Но прения и речи были длинными, — возразил Антон, — и мне хотелось представить все силы и течения. И еще мне хотелось…

— Помолчите пока, — прервал его Грач, углубляясь в чтение.

Он читал быстро, но внимательно, изредка отчеркивая на полях отдельные места, временами удивленно поднимал черные густые брови и хмыкал. Кончив читать, задумался, прикрыв глаза, потом, коротко взглянув на Антона, сказал:

— В общем, неплохо, хотя излишне эмоционально. Нужно спокойнее, объективнее, достовернее, и выводы должны подкрепляться фактами, цитатами, ссылками. Откуда взято, например, утверждение, что Гитлеру открыли дорогу на Украину и толкают его туда? Из чьей речи? Кто это сказал? Я просматривал отчеты о прениях в газетах, правда, бегло, но такого откровенного заявления не помню.

— Они не так глупы, чтобы говорить об этом откровенно, — поспешил заметить Антон.

— Именно потому, что они не так глупы, я и поставил под сомнение ваше утверждение насчет Украины. Может быть, они думают об этом и в душе даже готовы благословить Гитлера, но, конечно, не говорят об этом. Нет, не говорят! И вы не приписывайте им того, чего они не говорили. Это называется дез-ин-фор-ма-ци-я, — раздельно, как когда-то Курнацкий, произнес это слово Грач и так же, как Курнацкий, назидательно поднял палец.

— Да, они не говорят этого в парламенте, — отозвался Антон, — но говорят между собой.

Грач фыркнул, взглянув на Антона с откровенной насмешкой.

— Того, что они говорят между собой, вы не слышали и слышать не могли, а за сочинительство, как рассказывал мне Ватуев, вам уже однажды попало и попадет еще больше, если не перестанете в этом упражняться.

— Ничего я не сочинял и не сочиняю, — обидчиво возразил Антон. — Я слышал, как директор банка, которым владеют Асторы, обещал Троттеру, советнику германского посольства, дать Германии большой заем на завоевание и освоение Украины.

Недовольство в черных глазах сменилось удивлением, но тут же уступило место раздражению.

— Где и как могли вы слышать, что сказал директор банка Асторов Троттеру?

— В Кливдене.

— Где?..

— В Кливдене. Во дворце лордов Асторов в Букингемшире.

Грач выпрямился, сделал судорожное глотательное движение, будто что-то застряло у него в горле, и раскрыл в удивлении рот.

— Как вы попали в их дворец? — спросил он тихо, словно опасался, что их разговор подслушают.

— Старый Астор пригласил, — ответил, также понизив голос, Антон.

Удивление и недоверие в черных глазах снова сменились раздражением.

— Опять сочиняете, Карзанов. И сочиняете глупо.

— Да нет, Виталий Савельевич, я не сочиняю. Разрешите, расскажу по порядку, а то вы и в самом деле не поверите мне.

Грач отвалился на спинку кресла и, не сводя с лица Антона укоризненно-холодных глаз, с насмешливым недоверием разрешил:

— Ну рассказывайте, рассказывайте.

Антон торопливо рассказал о поездке в Кливден и разговоре в гостиной дворца, следя за Грачом с нарастающей тревогой. Сначала тот слушал его с кривой усмешкой, потом жестко сложил тонкие губы, которые вскоре вытянулись, выражая пренебрежение. Губы подобрались, когда Антон кончил, но жесткая складка, образованная ими по краям рта, осталась, угрожающе затвердев.