— У меня тут записаны сравнительные данные всех самолетов, которые я видел… — Он потряс бумагой и затем, не отрываясь от записей, прочитал их до конца. Линдберг называл марки самолетов, имена конструкторов и летчиков, безбожно перевирая русские имена, указывал скорость самолетов то в милях, то в километрах, мощность моторов то в американских фунтах, то в лошадиных силах, высоту подъема то в футах, то в метрах и запутал всех, как, вероятно, запутался и сам. Словно ученик, плохо выучивший урок, он бормотал, что немецкая авиация сильнее авиации любой другой страны, что в воздухе немцы сильнее всех западных держав, вместе взятых, что сопротивляться им бесполезно и опасно.

— Полковник Линдберг, — донесся до Антона знакомый резкий голос. Обернувшись, он увидел Лугова-Аргуса. Тот стоял в простенке между окнами, повернувшись лицом к столу с розами. — Полковник Линдберг, некоторые из ваших слушателей были в Испании и наблюдали схватки немецких и русских самолетов над Мадридом. Мы, конечно, не специалисты в авиационном деле, но у нас сложилось впечатление, что русские самолеты не уступают немецким ни в скорости, ни в вооружении. Кто же ошибается: мы, видевшие воздушные бои, или вы?

Растерянность и смятение плескались в глазах Линдберга, тонкие пальцы — пальцы канцеляриста, а не летчика-механика, кем он был до своего знаменитого полета через океан, — ожесточенно комкали записи.

— Видите ли, — начал он, избегая смотреть в зал, — русские всегда отличались храбростью, и отдельные летчики, которых вы видели в Испании, могли показать в воздухе, что их машины не уступают немецким.

— Это были не отдельные машины, полковник, а целые эскадрильи, — возразил Лугов-Аргус.

Линдберг снова вопросительно взглянул на посла, будто ждал подсказки. Но помощь ему пришла из зала. Поднявшись из-за столика, Уоррингтон — высокий, костлявый, надменный — спросил, может ли полковник поделиться своим мнением о русской авиации вообще, особенно, после недавней «чистки».

— Да-да, конечно, — поспешно согласился Линдберг, разгладил обеими ладонями смятые записи, перелистал их раз, потом другой и, наконец, найдя то, что искал, поднял голову. — Русская авиация, я имею в виду военную авиацию, подорвана недавней «чисткой». Сами по себе самолеты — даже отличные самолеты — ничто, если на них некому летать. Фактически мощные силы прикованы к земле.

— Полковник Линдберг! — укоризненно воскликнул Барнетт. — Я не понимаю вас. Вы говорите, что присутствовали на воздушном параде, и в то же время утверждаете, что советские воздушные силы прикованы к земле. Кто же участвовал в параде?

— В параде участвовали десятки или сотни самолетов, — пробормотал Линдберг, по-прежнему избегая смотреть на людей, обращавшихся к нему. — А в русской авиации тысячи самолетов. На этих самолетах некому летать, их некому ремонтировать, авиационной службой некому управлять. Вы знаете, — он остановился и понизил голос, будто делился секретом, — вы знаете, в Москве мне, американцу, предложили пост начальника всей советской гражданской авиации.

Гул удивления прокатился по залу. Линдберг выпрямился, поправил галстук, и на его худом лице заиграла блудливая улыбка. — Да-да, пост главного начальника всей авиации. — Он понаслаждался впечатлением, которое произвел на собравшихся, потом, спрятав улыбку, сказал: — Но я отверг предложение. Отверг. Потому что Советские Воздушные Силы находятся ныне в состоянии хаоса.

Антона подмывало подняться и спросить, где и у кого получил Линдберг свои сведения о советской авиации. Он, однако, сдерживался, не желая привлекать к себе внимание собравшихся. Но после наглого хвастовства Линдберга Антона взорвало, и он, вспомнив напутственные слова Щавелева: «В любом месте и в любое время ты обязан защищать свою страну, свою партию делом или словом, не ожидая приказа, совета или разрешения», вскочил и выкрикнул:

— Полковник Линдберг! Вы читали Гоголя?

Линдберг посмотрел в зал удивленно и испуганно.

— Гогол? — переспросил он. — Кто есть Гогол?

— Гоголь — известный русский писатель, — ответил Антон. — Классик. Автор «Мертвых душ» и «Ревизора».

Линдберг отрицательно покачал головой.

— Я не знаю Гогол. Я не читал Гогол.

— Он не читал ни Диккенса, ни Марка Твена, ни Гёте, ни Флобера, — подхватил Бест вполголоса. — Он давно хвастает, что не читает ни книг, ни газет.

— У Гоголя в «Ревизоре» есть тип по имени Хлестаков, — пояснил Антон, обращаясь к Линдбергу. — Этот Хлестаков — мелкий, ничтожный чиновник, картежник и враль — хвастался перед провинциальными дураками, что однажды его даже пригласили управлять департаментом. Вы ведете себя как Хлестаков, но ведь слушающие вас не провинциальные дураки.

В зале раздался смех. Поглядев на смеющихся соседей, Антон — ему было совсем не до смеха — повернулся спиной к столу с розами и, показав через плечо на Линдберга, громко сказал:

— Я утверждаю, что все сказанное сейчас полковником о советской авиации такая же ложь, как и его хвастливое заявление о том, что ему якобы был предложен пост начальника советской гражданской авиации.

Он замолчал и опустился в кресло. В зале зашумели, а за столом с розами возник переполох. Посол сверлил Антона злыми глазами и что-то сердито говорил человеку с холеным лицом — устроителю встречи. Тот пожимал плечами, виновато ухмыляясь.

Уоррингтон, которому, вероятно, было поручено задавать «наводящие вопросы», торопливо поднялся снова и спросил, как полковник Линдберг оценивает силу люфтваффе.

— Я уже говорил, что германская авиация сильнее авиации всех стран, которые я посетил, вместе взятых.

Ответ не удовлетворил Уоррингтона.

— Насколько сильнее?

Линдберг исподлобья взглянул на Уоррингтона.

— Раз в десять…

— Во сколько?

— В десять раз.

Ропот удивления и недовольства прокатился по залу.

— Можно узнать, полковник, — прокричал Барнетт, перекрывая шум, — как вы подсчитали, что люфтваффе сильнее русской, французской, английской и чехословацкой авиации, вместе взятых, в десять, а не в семь или в двенадцать раз? Ведь сведения о числе военных самолетов все страны держат в секрете. Как же подсчитали вы?

Растерянность снова выразилась на лице Линдберга.

— Мне были показаны секретные досье, где собраны все сведения об авиации этих стран.

— Где вам были показаны эти досье? — не отступал Барнетт.

— В Берлине, — с усилием выдавил Линдберг.

— Кем?

Линдберг молчал.

— Кем показаны секретные досье, полковник?

— Я не хочу называть имена…

— Не хотите называть имена — не надо, — с сарказмом бросил Барнетт. — И так ясно, кто и зачем показывал вам фальшивые досье.

— Нет, нет, досье были не фальшивые, — быстро проговорил Линдберг. — Я уверяю вас: там были подлинные донесения разведки.

— И эти донесения разведки доказывают, что люфтваффе ровно в десять раз сильнее авиации Советского Союза, Чехословакии, Франции и Англии, вместе взятых? — иронически суммировал Барнетт.

— Да, да, — поспешно подтвердил Линдберг.

Посол сказал что-то устроителю встречи, и его холеное лицо снова возвысилось над розами.

— Может быть, мы перестанем пытать своими вопросами нашего выдающегося гостя? — спросил устроитель, улыбаясь. — Он устал и заработал заслуженный отдых. Благодарю вас, леди и джентльмены, за ваше внимание, за ваше терпение, за ваши вопросы и реплики. Еще раз напоминаю, что вы можете использовать полученные здесь сведения, но без упоминания имен. Пожалуйста, без имен. До свидания, леди и джентльмены, до свидания…

Бест, спешивший на работу, простился с Антоном и ушел. Вирджиния предложила Антону подождать Фокса, и, когда тот подошел к ним, вместе двинулись к выходу. В проходе кто-то положил руку на плечо Антона. Повернувшись, он увидел рядом с собой Бауэра, швейцарца, которого, по убеждению Тихона Зубова, гестапо подсадило с итальянцем Риколи в их купе во время поездки из Берлина в Нюрнберг и обратно. И хотя все шесть дней, проведенные ими вместе, Бауэр был неизменно вежлив, общителен, предупредителен, Антон возненавидел его. Правда, следуя совету Тихона, он разговаривал со швейцарцем, отвечая на его шутки шутками, на улыбки улыбками, и старался ничем не обнаружить, что знает: Бауэр — шпик и враг. Покинув Германию, Антон считал, что навеки расстался со швейцарцем, и появление Бауэра поразило Антона.