Отлично, — воспрянул духом Роскар. С тремя противницами сражаться трудновато, а с двумя я как-нибудь справлюсь.

Наверное, по причине того, что весь ужин Роскар сравнивал Джою с придворными красавицами и налегал на вино, чтоб не сболтнуть ненароком чего-нибудь лишнего, ему и приснился этот сон.

Будто он шел по бесконечному лабиринту и искал свою единственную любовь.

Лабиринт почему-то напоминал залы Борингтона — стены были обиты восточным шелком и украшены головами чудовищ. Носорогов, гидр, огромных Змеев, буренавских снежных барсов, павлинов, тушканчиков… Каждая звериная морда считала своим долгом подмигнуть принцу и шепнуть какое-то указание — дескать, через восемь шагов поверни налево, а еще через пять дай себе по уху и прочитай считалочку «Кавладорские кавалеристы кувыркнулись с каверны накартузившись коряво квадратной котлетой». М-да… не стоило смешивать сладкие фносские вина с сухими иберрскими.

Потом лабиринт расступился, странным образом удвоился, и Роскар увидел Джою.

Она тоже шла по лабиринту. Отчаянно жульничая — девушка рвала стены, будто те были сделаны из бумаги, и не видела, как после каждого перехода за ней увязывалась еще одна длинная, змеящаяся, упрямая тень.

Нет, это была не она! Джоя сидела посреди огромной залы, на высоком, вырезанном из кости троне, и с мягкой улыбкой смотрела на своих подданных. Высоко под сводчатым потолком сплетали бесконечные сети огромные пауки, пахло пылью, забвением и потерянным прошлым.

Но это тоже была не она! На троне сидела какая-то другая женщина, чье лицо было закрыто золотой маской. Ее верные слуги давным-давно превратились в пыль, а изумрудное ожерелье украдено, от него остались только вмятины и царапины на саркофаге.

Джоя!..

Она стояла на перекрестке — как тогда, во время их последней встречи, и смотрела на него мрачными черными глазами. Она сидела, обнимая лютню, у огромного мраморного камина, и подбирала мелодию к сочиненной песенке. Она шла через черный лес, а за ее спиной раскачивался на ветвях повешенный. Она улыбалась и бросала в бокал белую горошину, от которой вино превращалось в болотную грязь. Она говорила, она смеялась, она лежала мертвая на остывающем камне, — нет, среди глубокого снега, перепачканного кровью, но это была не Джоя, нет, не Джоя…

Волк?

Мертвый волк растворился во мраке и превратился в раненую девушку. Он (она?) заскулил, запросил пощады, но почему именно у Роскара, почему именно я…

Ты ведь любишь меня? — спросила Джоя, склоняясь к его лицу.

Маска. Обращенное к Роскару лицо девушки — маска, сотворенная из золота, серебра и краденных драгоценностей. Но кто скрывается под ней?

Роскар протянул руку, ухватил демоницу за горло, та принялась извиваться, царапаться…

— Ммммаааауу! — заверещала добыча и вцепилась когтями в принца.

— Чтоб тебя, — выдохнул Роск, с трудом подавив первый импульс — отшвырнуть наглую котяру, как когда-то отшвырнул бедного Шторма. — Пошел вон…

Подхватил черно-белого кошака, встал с постели и выпроводил его за дверь. Мимоходом удивился — надо же, тот, кто впустил кота, даже задвижку за собой закрыть не поленился, как ему удалось это сделать изнутри? И снова рухнул лицом в подушку.

Шторм будто ждал, что его позовут.

Выпросив от хозяина привычную ласку, пес сел рядом с постелью, положил голову под ладонь Роскара и затих. За спиной Шторма — Роск это помнил, пока сон опять не превратился в обычный, затягивающий похмельный кошмар, — стояло пыльное зеркало. В старом, испорченном патиной стекле отражались дощатый пол, угол какой-то каморки и старый запертый сундук.

Много пыли и забытых, никому не нужных тайн.

Огги Рутфер вовсе не был остолопом.

Одно время он даже подумывал, а не взять ли у какого-нибудь священника соответствующую буллу, чтобы предъявлять всем, кто в означенном факте усомнится. Смутило Огги то, что он не знал, что такое булла. И то, что красть ему было привычнее, чем просить или, тем паче, покупать.

Поэтому пришлось, как всегда, разбираться собственными силами.

В последние месяцы Огги всё больше и больше убеждался в том, что попал в сей бренный мир не случайно, а с великой миссией. Доказательства? Какие, господа хорошие, вам нужны доказательства?

До недавних пор помощник фрателлы Раддо был самым обычным пелаверинцем — достаточно ушлым, чтобы суметь дожить до тридцати четырёх лет, достаточно пронырливым, чтобы большую часть этих лет прожить не в тюрьме, не на каторге, а комфортно, иногда даже неподалеку от собственной постели; достаточно наглым, чтобы никогда не сомневаться в себе, и достаточно разумным, чтобы никогда не задавать вопросом, как же его угораздило дойти до жизни такой.

Всякое бывало в жизни Огги Рутфера. В него стреляли (куртку приходилось обновлять каждые полгода), он ввязывался в драки— от одной головомойки, исполненной четырнадцать лет назад Октавио Громдевуром, у Огги остался шрам, пересекавший левую бровь. В Бёфери у Рутфера была репутация своего в доску и отличного собутыльника (причем, что примечательно, ловцы удачи порой забывали о том, что Огги ни разу в жизни не оплатил собственный кутёж.) Над помощником Бонифиуса Раддо подтрунивали и посмеивались, а над особо удачными шутками он хохотал громче всех.

К концу лета, когда Огги доставил в Бёфери хворого фрателлу, всё изменилось. Нет, пить, кутить или смеяться Рутфер меньше не стал, но теперь стал более избирательно относиться к некоторым представителям бёферинской фауны. Другими словами — он вдруг внезапно полюбил кошек.

Вооружившись плетеной корзиной, из которой свешивались рыбьи хвосты, и повесив на шею флягу не с чем-нибудь, а с парным молоком, Огги расхаживал по узким улочкам и подкармливал братьев своих хвостато-пушистых.

Домохозяйки, которым Рутфер пытался проповедовать основные принципы сосуществования с кошачьим племенем, испуганно охали, призывали в свидетели высшие силы, и, с трудом выпроводив незваного гостя за порог, шепотом называли его остолопом.

Будь у Огги полторы-две тысячи верных последователей и братьев по любви кошачьей, он бы основал какой-нибудь храм, водрузил в нем скульптурное изображение огромного Кота Благославляющего и Милость Дающего, и сосредоточился на том, чтобы принимать пожертвования прихожан, или, чем кот не шутит, совершать какие-нибудь благодеяния. Но чего нет — того нет, и поэтому пелаверинец был вынужден обходиться своими силами. Бёферинские целители осторожно намекали ему, что неплохо бы подлечить полученную черепно-мозговую травму, пока патология не закрепилась в виде хронического синдрома, но Огги только отмахивался, широко и щербато ухмылялся, и продолжал верить в то, что ему покровительствует Кошачья Лапа. По мере сил проповедовал, ночами бродил по крышам, подкармливал голодных кошек, и думал о том, где бы достать денег на прославление божественного покровителя. О том, чтобы тратить собственное золото, и речи не шло — во-первых, свободный капитал Огги Рутфера составляли три монеты, одна из которых вызывала презрительные плевки всех знакомых менял, а во-вторых, он все-таки был пелаверинцем.

Неровно остриженная голова, к которой за время летнего путешествия в Эль-Джалад приложилась пара подков, камушек и чей-то крепкий кулачище, болела все реже и реже. Спасибо дорогому патрону Бонифиусу — как, все-таки, удачно, что его прокляли, покусали скорпионами, и вынудили потратиться на собственное лечение. Рутферу все эти пузыречки-лекарства тоже отлично помогали.

Но, против уверений господ целителей, вера Огги в Кота-Покровителя не уменьшалась, а росла с каждым часом.

Не далее как три недели назад, когда Рутфер после очередной гулянки возвращался в дом Раддо, именно выскочивший из подворотни кот предупредил его о том, что в темноте могут прятаться существа побольше и покрупнее. Не побоявшийся трудностей Огги продолжил путь, вскарабкавшись на высокий, основательный забор, и смог увидеть, как в той самой подворотне о чем-то переговаривается сомнительная компания из двух брави и одного большого, мосластого тролля. В следующий раз вышло еще проще: Огги танцевал с Кошечкой Рилой, споткнулся о случайно метнувшуюся под ноги настоящую, полосатую кошку, упал лицом в закуску, а когда очухался, увидел вонзившуюся в стену арбалетную стрелу. Если бы не полосатая спасительница, лежал бы Рутфер не с салатным листочком на брови, а весь такой покойный, в осиновом гробу…