После этого некоторые русские пассажиры, уже покинувшие выгон, побросали свои пожитки и пешком устремились к границе, в том числе знакомый мне барон Медем из Петербурга. Прежде чем я сумел выбраться из туалета, жандармы заперли двери вагонов и объявили, что отправляют всех как гражданских пленных обратно в Берлин. Прицепили другой паровоз — и снова на запад.
Я не мог застрять в Германии, пост председателя царскосельского земства, который я оставил, не испросив отпуска и не предупредив, куда уезжаю, требовал скорейшего возвращения, любой ценой, вдобавок моя семья гостила у родственников в Литве, и оба моих сына также были в отлучке. Старший — морской офицер — служил в Финляндии на миноносце, младший был вольноопределяющимся в гвардейском драгунском полку. Я знал, что из моих чиновников — десяти врачей, шестнадцати агрономов и примерно двухсот учителей — большинство будет призвано под ружье. Хотя земской управой руководила коллегия, фактически вся ответственность и забота о персонале лежали на мне. Нужно во что бы то ни стало вырваться из ловушки.
В Кёнигсберге двери вагонов отперли, но выходить беженцам разрешили, только чтобы под конвоем жандармов закупить дорожные припасы. Мне удалось за спиной охранника улизнуть с вокзала.
В кёнигсбергском Старом замке находилась резиденция начальника окружного управления, и занимал этот пост мой кузен граф Роберт Кейзерлинг{101}. Поэтому прямо с вокзала я отправился в замок. Кузен, которого мои визиты обычно весьма радовали, на сей раз лишь очень удивился моему ночному появлению. И тотчас сообщил, что кёнигсбергский начальник полиции только что получил приказ взять всех российских подданных под стражу.
Я сказал, что мой арест — полнейшая нелепость. Он же прекрасно знает, что для Германии я совершенно неопасен, а в Царском Селе совершенно необходим и для меня дело чести — сей же час вернуться на мой пост. Кроме старика камердинера, в замке меня никто не видел, мне бы только постель, чтобы выспаться, и ванну, чтобы смыть грязь, а еще я страшно проголодался. Больше мне ничего не надо, единственное, о чем я еще прошу, — предоставить мне с рассветом его автомобиль, чтобы доехать до вокзала. Бедный кузен оказался меж двух огней, но родственные чувства в итоге одержали верх; мы без слов обменялись рукопожатием, и он вернулся к своим делам. Вскоре камердинер доложил, что ужин на столе, а ванна и постель приготовлены. Засим он спросил, в котором часу подать утром авто.
Хотя никакого определенного плана у меня не было и я пока не решил, попытать ли счастья сухопутной дорогой через литовскую границу или же морем, заснул я все же в уверенности, что счастливая звезда, приведшая меня к кузену, и впредь меня не оставит.
В пять утра я сел в кузеново авто, на котором развевался флажок окружного начальника, и поехал на вокзал. На улицах ни телег, ни экипажей, только нагруженные корзинами и чемоданами люди, пешком шагавшие к вокзалу. Какая-то старая дама, которой помогал военный врач, несла тяжелую дорожную корзину. Я велел шоферу остановить и предложил обоим сесть в авто. Они с радостью приняли приглашение.
Молодой доктор рассказал, что он, вероятно как и я сам, хочет успеть на спецпоезд для мобилизованных, который отходит на Берлин в 5.30, и везет в Берлин, к другим детям, свою старую мать. Толкотня у касс явно будет невообразимая, поэтому он вызвался достать необходимый билет и для меня. «Вот и его привела ко мне счастливая звезда», — подумал я.
Когда мое украшенное флажком авто остановилось у вокзала, я вместе со старой дамой подхватил корзину и еще успел услышать, как молодой доктор крикнул знакомому: «Я очень спешу, надо обеспечить господину окружному начальнику хорошее место!» Я, конечно, чувствовал укоры совести, что использую этого простодушного человека, но другой возможности уехать у меня не было. Скоро молодой человек появился снова, принес мне билет первого класса и вернул деньги за билет: поезд-то военный, специально для мобилизованных и их родственников. Сам он с матерью сел в вагон второго класса, а я устроился у окна в купе первого класса.
Против меня сидели пожилая дама и двое молодых господ в мундирах. Все трое весьма оживленно беседовали — в штатском был я один, притом никому из них не знакомый. При всеобщем возбуждении меня, чего доброго, втянут в разговор, а это весьма рискованно. Поэтому я забился в свой угол и прикинулся спящим.
И вдруг, к своему ужасу, я услышал, как старая дама высказала сожаление, что не сможет последовать приглашению графа Кейзерлинга и навестить его имение Нойштадт; но граф встретит ее на вокзале в Мариенбурге и зайдет в купе поговорить с нею. Этот граф Кейзерлинг-Нойштадт знал меня и при внезапной встрече в этом военном эшелоне мог ненароком раскрыть мое инкогнито.
Оба господина через некоторое время исчезли — пошли в вагон-ресторан покурить. Я воспользовался случаем и предпринял дерзкую попытку отговорить даму от приглашения Кейзерлинга в купе. Я назвал свое имя, откровенно признался, что я российский беженец, нахожусь в поезде незаконно и что Кейзерлинг меня знает; увидев меня здесь, он выдаст меня уже своим удивлением, а тогда, заподозренный в шпионаже — эшелон-то военный, — я попаду в тяжелейшую ситуацию. Я сообщил ей, что Кейзерлинг-Конден — мой брат, а Кейзерлинг-Раутенбург и окружной начальник — мои кузены, и назвал еще несколько знакомых мне семейств, состоявших в родстве с высшим восточно-прусским обществом и знакомых ей тоже.
Сперва моя исповедь повергла даму в ужас, но мало-помалу в этой благородной женщине проснулось сочувствие к моему отчаянному положению, она обещала помочь мне и согласилась молчать. Мы договорились, что, как только поезд остановится в Мариенбурге, она выйдет на перрон и там поговорит с Кейзерлингом. Так она и сделала; я видел Кейзерлинга из окна вагона, а он меня нет. Правда, бедная дама до того перепугалась, что я начал опасаться, как бы ее озабоченные взгляды не привлекли к моей особе внимание наших попутчиков. Поэтому я опять прикинулся спящим и «просыпался», только когда они выходили из купе. Добрая дама по-матерински опекала меня, даже принесла из вагона-ресторана холодные закуски и подкрепила мои иссякающие силы собственным старым венгерским вином.
Вот так под вечер я очутился в Берлине. План у меня был вот какой: незаметно проникнуть на Гамбургский вокзал, а оттуда через Варнемюнде, Данию и Швецию попасть в Финляндию, откуда я без труда через Петербург доберусь до Царского Села.
На Гамбургском вокзале я узнал, что и варнемюндский паром для российских беженцев только что перекрыли, последние из тех, кто хотел им воспользоваться, взяты под стражу и интернированы в лагерь для военнопленных. Но поезд на Гамбург готов к отправлению и, как говорят, будет для российских беженцев последним.
Никогда я не видывал на вокзалах такого неистовства! Детский плач, крики и брань вокруг; в вагоны набилось втрое больше пассажиров, чем положено, и все новые и новые, с узлами, коробками, ящиками и чемоданами втискивались внутрь. В основном это были российские евреи. Один втаскивал другого в окно, а рядом, тоже через окно, кого-то вышвыривали на перрон; дети теряли родителей, жены — мужей, а целые семьи — свой багаж, беспорядочными кучами валявшийся по всему перрону. Я издали посмотрел на этот ад и отказался от попытки добыть себе место.
И тут я заметил, что к вокзальной толчее приближается парочка, еще издали показавшаяся мне знакомой; это был издатель российского еженедельника «Вестник Европы» — имени его я не помню, — которого война застала в разгар свадебного путешествия, и теперь он спешил домой. Счастливые молодожены были так увлечены друг другом, что весь мир казался им приютом блаженства. Они явно не видели и не слышали, что творится вокруг. Узнав меня, издатель, сияя от счастья, протянул мне руку, познакомил с женой, которую назвал мой ангел, и, поскольку поезд, как видно, до крайности переполнен, пригласил меня провести вместе с ними приятный вечер в Берлине, а завтра утречком сесть на менее переполненный гамбургский поезд. Я поблагодарил, но от приглашения отказался, сказав, что этот вечер у меня уже занят и что я бы посоветовал дожидаться следующего поезда на вокзале, а не развлекаться в «Адлоне» или в ином первоклассном ресторане. Он ответил, что его ангел, увы, не в силах часами сидеть на бесприютном вокзале, да он этого и не допустит. Мы попрощались: мол, встретимся утром! — и счастливая пара, нежно обнявшись, исчезла из моего поля зрения. Позднее я узнал от кого-то из беженцев, что еще тою же ночью оба они нашли «приют» в полицейском участке.
