— Прошу научить.

— Ведь вы были военным, так? — спросил Гранитола.

— Да, но птица движется быстрее бегущего человека, да и в него чаще всего промахиваешься.

— Здесь принцип тот же, но с птицами проще, потому что заряд разлетается. Цельтесь с упреждением, а опыт подскажет, с каким. Не забывайте вести ружьем в темпе птицы. Если ружье неподвижно, нечего надеяться вовремя дернуть курок. Дохлый номер.

— На сколько упреждать? Хотя бы примерно.

— Все зависит от скорости и расстояния. Уверяю, вы сами почувствуете.

Рустэм-бей не рискнул еще больше потерять лицо. Он дождался случая поохотиться одному и сумел подстрелить двух голубей. Затем подбил куропатку, утку и еще одного голубя. Для практики уложил трех чаек и лишь тогда возобновил походы с Гранитолой, показав себя столь успешно, что лейтенант поразился его сноровке в деле, которое ага совсем недавно счел невозможным. В свою очередь, Рустэм-бей выступил наставником, обучив итальянца искусству выслеживать оленя и дикую козу, а еще ездить на лошади под турецким седлом; таким образом, было достигнуто и сохранено равенство в авторитете и уважении, необходимое для дружбы двух гордых мужчин — особенно, пожалуй, если их разделяют двадцать пять лет.

Что касается солдат, Гранитола, считая праздность губительной для боевого духа и исполнительности, озаботился тем, чтобы сержант Олива постоянно держал их при деле. Бойцы маршировали туда-сюда, отважно наступали отделениями и взводом, с дикими криками бросались в штыковую атаку на шеренги враждебных мешков с песком, подвешенные к веткам олив. Солдаты из крестьян получали наряды на посадку овощей, и сержант веревочкой тщательно проверял ровность грядок. Умеющие плавать учили неумеек держаться на воде. Курей передислоцировали в развалины древнего греческого амфитеатра. Для забавы разыгрывались сценки, уже сотни раз виденные прежде и всегда завершавшиеся пением патриотических гимнов и откупориванием фляг с вином. Местные жители смотрели на солдат со смесью восторга и недоумения, а те, в свою очередь, приобрели вкус к ракы и жаркой парной в бане. К счастью для собственного здоровья, итальянцы так и не узнали, что в городе имеется бордель, жалкие и больные обитательницы коего в отсутствие клиентуры находились на краю голодной смерти, а само заведение больше походило на монастырь Бедной Клары[95], чем на дом терпимости.

Укреплению дружбы и сотрудничества солдат и населения способствовало решение двух жандармов научить служивых играть в нарды. Пикирование в игорную страсть возглавил сержант Олива, зачарованно следивший за поединками жандармов на площади. Он первым обучился игре и, соответственно, первым стал заядлым игроком, а за ним, согласно иерархии, последовали капралы и рядовые; страсть охватила все чины подобно заразе, подцепленной в борделе, знай они о его существовании. Из Телмессоса привезли игровые доски, и каждый вечер, еще долго после наступления темноты, площадь оглашалась стуком костей и фишек, отчаянными и победными воплями. Нарды — игра, где все зависит наполовину от умения, а наполовину от удачи, и потому она одинаково привлекательна для хитроумных и опрометчивых, но всегда побеждает мастерство. Проводились турниры и чемпионаты на призы, учрежденные Рустэм-беем и лейтенантом Гранитолой, все больше горожан втягивалось в число состязателей, даже гончар Искандер и Али-кривонос в результате стали участниками, но никто и никогда не мог одолеть двух жандармов, которые в ожидании происшествий посвятили игре всю жизнь.

Однако христиане в соревнованиях почти не участвовали. Греков по сей день озадачивает и раздражает любопытный факт: итальянцы лучше ладили с мусульманами и помогали им охотнее, чем православным христианам. Это считается подтверждением того, что итальянцы не настоящие христиане, вероломны и неблагоразумны. Итальянское правительство явно старалось воспрепятствовать греческим устремлениям, это правда, но правда и то, что обоюдная неприязнь возникла на оккупированной территории благодаря позиции православного духовенства, имевшего абсолютную власть над своей паствой.

Христофора по-прежнему терзали нелепые сны о похоронах Господа; поп и Лидия испили свою чашу страданий во время войны. Большинство молодых прихожан безвозвратно сгинули в трудовых батальонах, и потому обработке подверглись безутешные вдовы и недозревшие дочери. На еженедельных обходах паствы подношения с каждым разом уменьшались, и вскоре священнику с женой пришлось переключаться на практические средства. Лидия целыми днями собирала дикую зелень, а Христофор даже выучился забрасывать с камней леску, чем совершенно перевернул господний план превращения рыбаков в ловцов человеков. По образу жизни поп теперь больше походил на имама.

Итальянцы не привели с собой капеллана, а в городе не нашлось католической церкви. Естественно, они предположили, что смогут воспользоваться православным храмом, коих было два. Солдаты вовсе не собирались посещать службы; в церковь они заскакивали помолиться и побыть наедине с собой, дабы потрафить душе, вдруг охваченной приступом набожности.

Многое в церквях итальянцам казалось странным: нечитаемые греческие надписи, византийский стиль украшений, изображения святых вроде святого Менаса, о котором они слыхом не слыхивали, но многое было абсолютно знакомым — свечи, ладан, обилие икон. Имелись даже благочестивые старушки серийного производства — закутанные с головы до пят в черное, они крестились, зажигали свечи, хлопотливо наводили порядок.

Сержант Олива был добрым католиком. Ему нравилось зайти в церковь, перекреститься, преклонить колена перед алтарем, а потом присесть, чтобы немного помолиться и поразмышлять, наслаждаясь прохладой, густыми ароматами и полумраком, окунаясь в атмосферу многовековой намоленности в сумрачно-золотистом свете храма. Он любил обратиться с просьбой к Непорочной Деве, чтобы приглядела за его женой с двумя маленькими детьми и проверила, все ли благополучно у родителей во Флоренции. Особенно ему нравилась икона Богоматери Сладколобзающей, и он думал, нельзя ли где найти копию, чтобы увезти домой.

Как-то раз, еще в начале оккупации, сержант крестился перед иконой, когда нежданно-негаданно его атаковало со спины нечто, сначала показавшееся огромной разъяренной летучей мышью. Прикрывая руками голову, Олива сообразил, что атакован весьма сердитым православным священником, который колошматит его по башке библией и на непонятном языке сыплет бранью, несомненно, крепкой и живописной. У взбешенного Христофора сверкали глаза, тряслась борода, на каждом ругательстве летели брызги слюны.

Защищая голову, сержант Олива проворно выскочил из церкви, преследуемый отцом Христофором, который все так же яростно и громогласно его поносил. С тех пор никто из итальянцев ни в одной церкви не появлялся.

Вскоре в городе пошла молва о впечатляющей погоне по проулкам и последующих визитах отца Христофора в дома христиан.

Поначалу у хозяев отлегло от сердца: подношений священник не требовал, но зато, как выяснилось, уготовил набор строгих предписаний. Первым портом захода стал дом Харитоса и Поликсены. Дав руку для поцелуя, священник сказал:

— Я пришел вас известить: чтоб никаких дел с итальянцами.

— Никаких, патир? — переспросил Харитос.

— Вообще никаких. Если кто из них коснется вас — немедленно омойтесь. Заговорит кто с вами — не отзывайтесь. Бойтесь любой порчи.

— Но позвольте спросить, отец, почему?

Христофор глубоко вздохнул, затрудняясь выразить переполнявшие его ненависть и омерзение.

— Они лазутчики дьявола, — наконец произнес он.

— Разве они не христиане, отец? — спросила Поликсена. — Я видела, они крестятся.

— Это дьявольские христиане. Даже крестятся неправильно. Избегайте их всеми силами.

— Разве у дьявола есть христиане? — с искренним недоумением спросил Харитос.

— Дьявол надевает личину христианина, когда ему удобно, — авторитетно заявил Христофор. — Эти люди — раскольники и еретики.