Али тащился сзади, жалко прикидываясь, будто занят, — метался от двери к двери, а потом взлетал по проулку, чтобы, сделав крюк, выйти ей навстречу, сгорая от желания и стыда. Филотея, не обращая на него никакого внимания, продолжала путь, словно Али вообще не существовало, но Ибрагим, как и многие другие, все замечал.

И потому однажды в бане жена Али Сафие плюхнулась на лавку подле Айсе, супруги ходжи Абдулхамида, и, многозначительно вздохнув, поздоровалась:

— Мир тебе, Айсе-эфендим.

— И тебе, — ответила Айсе, хотя в душе искренне желала обратного. Баня — священное место, считала она, где человек проникает в суть небытия; Айсе не терпела досужих разговоров в этом адском раю пара, мыльной пены и пота. И меньше всего ей хотелось говорить с Сафие, жившей с мужем, четырьмя детьми и ослицей в дупле здоровенного дерева и вдобавок обладавшей весьма непрезентабельной наружностью. Айсе нравилось разглядывать молоденьких толстушек с сияющими ляжками и бедрами, округлыми грудями и сверкающими карими глазами. Особенно ей нравилось смотреть на Лейлу-ханым, хоть та и была черкесской шлюхой. От хорошего житья Лейла становилась с каждым днем пухлее, а ее кожа глаже. Однако Айсе вовсе не нравились стареющие женщины с отвислыми грудями; здесь она, конечно, лицемерила и, как все ханжи, в последнюю очередь признала бы, что сама такая. Две не первой молодости женщины, одинаково обвислые, сидели рядышком в ошеломляющем пару, и Сафие изложила свою проблему.

Айсе удивленно выслушала и, тщетно отирая с лица пот, недоверчиво спросила:

— Ты серьезно? Хочешь, чтобы мой муж что-нибудь с этим сделал?

— Ну пожалуйста, Айсе-эфендим, попроси его переговорить с отцом Филотеи.

— Филотея не виновата, если твой муж одурел, — сказала Айсе. — И с какой стати Абдулхамид станет вмешиваться?

— Ну как ты не понимаешь, твой супруг уважаемый человек, и отец Филотеи его послушает. Ты не представляешь, что это такое! За две недели муж не принес ни куска льда. У нас ни гроша не осталось! А он все мотается за Филотеей. Я знаю, сама следила. Он околдованный.

— Ты следила за ним?

— А что еще остается несчастной женщине?

— Почему ты не поговоришь с матерью Филотеи? Ты же знаешь Поликсену?

— Мы не знакомы. Никогда не разговаривали. Она христианка, и они богаче нас.

— Никогда не разговаривали? Всю жизнь живете в одном городе и не разговаривали?

— Нужды не было, — горестно вздохнула Сафие. — Не знаю, как с ней и заговорить.

Айсе раздраженно закатила глаза:

— Ты что думаешь, если она христианка, так нос тебе откусит?

— Ну, они не такие, как мы.

— Не так уж они и отличаются. А мать — всегда мать. Хочешь, я с ней поговорю?

— Нет, пусть ходжа Абдулхамид поговорит с отцом. Ходжа мудрый, он знает, что сказать.

Айсе возмущенно ощетинилась:

— То есть я, по-твоему, не мудрая.

— Нет-нет, Айсе-эфендим! Я хочу, чтобы кто-то поговорил с отцом, он солиднее. Ты же не можешь с ним говорить, правда? Это неприлично.

Айсе сочла замечание разумным и после вечерней молитвы изложила проблему ходже Абдулхамиду. Она передала просьбу Сафие с долей презрительного сарказма, добавив:

— Вот еще выдумала! Просто курам на смех, хотя мое дело, конечно, маленькое, и меня не слушают.

Почтенный и благоразумный Абдулхамид и сам испытывал некоторый интимный дискомфорт при встречах с Филотеей, а потому проникся сутью вопроса гораздо глубже, нежели хотел показать жене. Ничто так не сеет раздор в мире, как девичья красота, чему свидетельством многие трагические истории.

И вот сложилась невероятная ситуация: Абдулхамиду пришлось встретиться в кофейне с Харитосом, отцом Филотеи, и завести негромкую беседу за рассеянной игрой в нарды. Эта игра — отражение жизни, она тоже состоит из расчета и везения, а удача, добрая или злая, приходит главным образом во второй половине партии. Харитос затягивался взятым на двоих кальяном, пил кофе и хмуро слушал, покручивая кончики усов.

Абдулхамид изложил суть затруднения, сочувственно выслушал горячее выступление Харитоса в защиту абсолютной невинности своей дочери и в заключение сказал:

— Я советую поступить, как Султан, когда столицей еще была Бурса.

— Это как? — спросил Харитос, и ходжа поведал ему чуть подправленную историю:

— Случился наплыв черкесских беженцев. Очередные гонения русских, несомненно. Черкешенки были так красивы, что местные мужчины из-за них передрались, и тогда Султан, стремясь восстановить мир, призвал главного черкеса и велел ему, чтобы их женщины надели покрывала. Приказ выполнили, и драки прекратились.

— Ты хочешь, чтобы я приказал дочери закутаться? У нас это не принято. Как же я могу? Даже ваши женщины не носят покрывала. Все подумают, что ее кто-то подучил стать неверной.

— С этим словом нужно быть осторожным — брать его издалека щипцами, — укорил Абдулхамид. — Для тебя я неверный, а для меня — ты. Стало быть, неверные мы оба, либо никто из нас. Ангел повелел Пророку, да пребудет он в мире, записать, что у каждого народа свой вестник и каждому назначен свой срок, и всем им Аллах установил свой божественный закон и предназначил путь. Нам предписано соперничать в добрых делах, и когда мы вернемся к Аллаху, он известит нас, в чем мы различны. Ваш пророк, сын Марии Иисус, да пребудет он в мире, повелел своим апостолам проповедовать среди язычников. Так что больше не станем говорить о неверных. К тому же ты забыл, что Филотея давно обручена с Ибрагимом и после свадьбы, очевидно, станет мусульманкой. Значит, неверной?

— Она будет христианской мусульманкой, — возразил Харитос. Он, как и многие, быстро уставал от проповедей и брякнул, не думая.

Абдулхамид помолчал, улыбаясь про себя, поскольку эта теоретическая невозможность каждодневно наблюдалась в реальной жизни, и сказал:

— Речь не о том, чтобы она вся укуталась в покрывало. Пусть спрячет лицо. Она может носить платок так, чтобы лицо оставалось в тени, и надевать его, лишь когда выходит на улицу. Пусть держится скромнее, и всем станет спокойнее.

Услышав новость о такой насильственной благопристойности, Филотея ужаснулась и сначала побежала к Дросуле с криком «Дросулаки! Дросулаки!». Узкими крутыми улицами девочки бросились в особняк Рустэм-бея, прокладывая себе дорогу в толчее разносчиков, ослов, собак и верблюдов. Кое-как сбросив башмаки у входа, они вбежали на женскую половину, и Филотея, обливаясь сердитыми слезами, повалилась на оттоманку, а Дросула, неловко переминаясь, бросала на нее сочувственные взгляды и дергала листья базилика в горшке, что стоял на подоконнике и отпугивал комаров. В комнате было темно — ставни прикрыты, по стенам тяжелые красные ковры. В медной кофеварке на жаровне поднималась пенка, а Лейла, облаченная в шальвары цвета ляпис-лазури, возлежала на кровати. Она кусочками забрасывала в рот сласти, временами затягивалась плотно свернутой сигареткой в невероятно длинном серебряном мундштуке и ласкала хрипло мурлыкавшую Памук, которая, роняя слюни, запускала когти в покрывало. Лейла взяла лютню и вяло провела по струнам длинным ногтем. Дав отзвенеть задумчивому аккорду, она отложила инструмент и подсела к своей плачущей служанке. Обняла и нежно поцеловала:

— Ну давай, рассказывай, куропаточка моя.

Пухлые ласковые руки, запах зверобоя и ладана, корицы и розовой воды утешали Филотею. Немного успокоившись, она поделилась ужасной новостью, но Лейла восторженно хлопнула в ладоши и воскликнула:

— Лучше и быть не может! Чудесно! Я так рада за тебя!

— Рады? — переспросила Филотея. — Вы меня не слушали? Вам нездоровится? Мне велят закрыть лицо.

— Но только на людях! И ты подумай, что это означает! Лишь одно — ты очень красива! Чего еще можно желать? Все будут знать, что ты слишком красива. Господи, мне бы такую удачу! — Она заговорщически взглянула на Дросулу, словно говоря: «Разве не этого мы хотели?» Потом взяла лицо Филотеи в ладони и с чистой бескорыстной радостью губами сняла слезинки.