А потом я обошел кровать и уселся на крутящийся алюминиевый стул перед столом. Я изобразил кипучую деятельность, перелистывая многочисленные бумаги в надежде, что Сара поймет намек и оставит меня в покое. Мне требовалось выпить и немного побыть в одиночестве, чтобы решить, что же делать дальше. После всего, что довелось увидеть и услышать, после просмотра полученных фотографий, после всего, что мне запретили фотографировать, я начал понемногу понимать, почему Агентство в этом случае предпочло не бить тревогу и оставило в неведении и Центр по контролю за заболеваниями, и Всемирную организацию здравоохранения, и БиоКон. Почему они решили вызвать чистильщика.

— Ближе к утру снова пойдет снег, — сказала Сара, не отрывая взгляда от окна.

— Если только эту гадость можно назвать снегом, — нетерпеливо отозвался я. — Он даже не белый. И пахнет… черт, я даже не могу сказать, чем он пахнет, но уж точно не снегом.

— Вам надо научиться забывать прошлое, мистер Пайн. Иначе дело может кончиться плохо. Очень плохо.

— Это политика Агентства? — спросил я, и Сара нахмурилась.

— Нет, это я так считаю.

Она вздохнула, и мне стало интересно, было ли это просто атавистической привычкой или кислород действительно необходим для функционирования сложных биомеханических устройств ее начинки. Интересно, сохранила ли она способность заниматься сексом? У нас с ней было несколько встреч, давным-давно, когда она еще на все сто процентов состояла из плоти и крови. В те давние времена, когда она была внештатным чистильщиком, до того, как Агентство предложило ей постоянный контракт и отправило в эту громадную мусорную кучу под названием Манхэттен. И, если меня спросят, могу ответить, что тогда, давным-давно, я сказал ей, что это ее жизнь, и решение принимать надо ей самой, и что девушка вроде Сары не нуждается ни в чьих советах при выборе своего пути.

— Я только хотела сказать, что надо жить настоящим. Это все, что у нас…

— Ладно, забудь, — бросил я, чересчур быстро отводя взгляд от слишком четких и кровавых картинок, скользивших по экрану старенького портативного компьютера «Сони Акамацу». — Но все же спасибо за совет.

— Не за что, — прошептала Сара. — Это мой долг.

Она наконец отвернулась от окна и застыла темным силуэтом среди морозных узоров на плексигласе, разделившим пополам широкое небо.

— Если мне что-нибудь понадобится, я позвоню тебе или Темплтону, — сказал я.

Сара изобразила улыбку и направилась к двери моего крошечного гостиничного номера. Она отворила дверь и, перешагнув одной ногой порог, остановилась. Плотный холодный воздух и резкий свет флуоресцентных ламп из коридора создали вокруг ее фигуры ореол, словно остаточное излучение.

— Постарайтесь оставаться трезвым, — сказала она. — Пожалуйста, мистер Пайн. Это… На этот раз все может оказаться гораздо тяжелее, чем обычно.

Ее зеленовато-карие глаза — эти удивительные устройства по восемь миллионов за пару, изготовленные из оптоволоконных нитей и устойчивого к внешним воздействиям акрила, снабженные платиново-ртутными линзами и напичканные микросхемами, которые лучшие немецкие оптометристы сумели разместить в шести с половиной кубических сантиметрах, — замерцали влажным блеском. И я предположил — тогда или, может быть, позже, это я тоже не могу вспомнить, — что этот блеск говорил о чем-то, что Сара побоялась произнести вслух, что в ее мозгу было заблокировано пометкой «Ограниченный доступ».

— Пожалуйста, — повторила она.

— Обязательно. В память о прошлом, — ответил я.

— О чем бы то ни было, мистер Пайн.

И она вышла, тихо притворив за собой дверь и оставив меня в моей мрачной комнатушке, с еще более мрачным светом зимнего солнца, проникающим в единственное покрытое уличной копотью окно. Я слышал, как ее шаги затихли у лифта в дальнем конце коридора. Удостоверившись, что Сара не вернется, я потянулся за полупустой бутылкой шотландского виски, припрятанной под кроватью.

Тогда, в прошлом, я еще каждую проклятую ночь видел во сне Европу. [64]Спустя несколько лет, когда меня наконец уволили из Агентства, и я стал просто Дитрихом Пайном, гражданским пенсионером, доживающим свои дни то в восточном Лос-Анджелесе, то на Манхэттене, то в Сан-Диего, — я довольно много путешествовал для обычного пьяницы. Мой друг через приятеля одного медика свел меня с подпольным настройщиком мозгов. И тот всадил в мой череп крошечную серебряную микросхему рядом с мозжечком. Кошмары прекратились словно по волшебству. Прекратились полеты во сне, холодная испарина и отчаянные крики, заставлявшие соседей вызывать копов.

Но той зимой на Манхэттене от настройщика мозгов и его волшебной серебряной микросхемы меня отделяли долгие десятилетия. И каждый раз, как только бессонница меня оставляла, стоило задремать на пятнадцать или двадцать минут, как я снова падал вниз, бесшумно проносился сквозь тьму мимо Ганимеда, [65]устремляясь к Большому Красному Пятну, в этот вечный пурпурный водоворот, в свой персональный ад из клубящихся фосфоресцирующих туч. И я молил темных юпитерианских богов, наблюдавших за моим падением, чтобы позволили мне благополучно миновать все спутники, чтобы око антициклона наконец поглотило меня и утащило вниз, сожгло и исковеркало мое тело в бездонной пасти сверкающих молний и неимоверного давления.

Но мне никогда это не удавалось. Ни единого раза.

— Ты веришь в грех? — как-то спросила меня Сара.

Тогда она была просто Сарой, вживленные органы и встроенные микросхемы появились намного позже, а я, полностью удовлетворенный, лежал в ее объятиях и пялился на потолок нашей квартиры. Я просто рассмеялся в ответ.

— Я серьезно, Дит.

— Ты всегда серьезна. Ты возвела серьезность в степень точной науки.

— Мне кажется, ты увиливаешь от ответа.

— Да, наверно, так. Но это довольно глупый и никчемный вопрос.

— И все же ответь. Ты веришь в грех?

Нет никакой возможности определить скорость, с которой я мчусь к ненасытному и желанному шторму, а потом меня перехватывает Европа. В другой раз. Может быть, в следующий раз.

— Это всего лишь вопрос, — настаивает Сара. — Не пытайся превратить его в нечто большее.

— Все мы рано или поздно получаем то, что нам причитается.

— Это совсем не то. Я спрашивала о другом.

А потом раздается телефонный звонок, или моя рука проскальзывает между ее небритыми ногами, или оживает один из двух пейджеров, и момент уходит, а я избавляюсь от ее настойчивости.

Эта сцена никогда не происходила так, как я ее описал, но кому какое дело?

В моих снах Европа становится все больше и больше, наплывает на меня из темноты, совсем как в тех ознакомительных роликах, просмотры которых вменялись в обязанность каждому, кто хотел получить лицензию чистильщика. Фрагменты видеозаписей одной межпланетной станции глубоко врезались в память: бесконечные смятые простыни льда цвета ржавчины или песка поднимаются навстречу так быстро, так быстро… а я всего лишь маленькое пятнышко плоти в белом гермокостюме, пересекаю угольно-черные небеса с севера на восток, лечу над Маэль Дьюн, над грядой Эхион, Циликс, юго-восточной оконечностью Радамантиса. Я всего лишь падающая звезда, которая несется над ужасающе разрастающимся ландшафтом, и не могу вспомнить, как закрыть глаза.

— Парень, я была там, когда они открыли эту чертову штуковину, — повторяет Ронни и делает еще одну затяжку. У нее дрожит рука, и пепел падает на пластиковый стол. — Я просилась в Турцию, верно, корреспондентом на проклятую войну, но вместо этого получила задание освещать прибытие АйсПИКа. Я вместе со всеми сидела в пресс-центре и смотрела репортаж из карантинного отсека, как вдруг завыли сирены.

— Агентство отрицает твое присутствие, — говорю я как можно спокойнее, и она улыбается своей нервной, хрупкой улыбкой, потом сухо и невесело смеется, и серые струйки дыма тянутся из ее ноздрей.