— Как вы знаете, пандит Видъянатх работает для города. Или же он работает только на себя.

Асим выходит наружу — вечерний воздух обдает его теплом. Он идет к автобусной остановке. Даже сквозь уличный шум — людские разговоры, автомобильные сигналы, лай бездомных собак — ему слышится приглушенное жужжание пчел.

На автобусной остановке по-прежнему сидит та самая, чем-то знакомая ему девушка и при тусклом свете уличного фонаря внимательно рассматривает лист бумаги с компьютерной распечаткой. Она быстро поднимает глаза, словно хочет что-то сказать, но осекается. Сраженный, он садится на бетонную скамейку. Три года ожиданий, и все напрасно. Вот запишет последнюю историю и выбросит тетрадь.

Машинально он достает свою тетрадь и начинает писать.

Девушка едва слышно кашляет, прочищая горло. Сразу видно, не привыкла разговаривать с незнакомыми людьми. Судя по одежде и манерам, она явно из приличной, состоятельной семьи. И тогда он вспоминает, как вытолкнул эту девушку из-под автобуса в районе Наи Сарак.

Она протягивает ему лист бумаги:

— Вы что-нибудь здесь понимаете?

Это изображение еще более неразборчивое, чем у него. Он с хмурым видом вертит в руках листок и возвращает его девушке.

— Простите, но я ничего не вижу.

Она говорит ему:

— Это можно истолковать, как изображение кристалла необычной формы или силуэта города с высокими башнями. Кто его знает? С учетом того, что я изучаю биохимию, а отец очень хочет, чтобы я стала архитектором и потом работала у него в фирме, — все же удивительно, что я вижу такие вещи на этом листке. Забавно, честное слово.

Она смеется. Из вежливости он выдавливает некий звук — подобие смеха.

— Ну, не знаю. Мне кажется, есть в нашем очаровательном и нелепом Оме Пракаше какой-то подвох. И, кстати, вы ошиблись на мой счет. В тот день я и не пыталась покончить собой.

Она словно оправдывается. Он-то знает, что скрывалось в ее глазах, — ошибки не было. Не в тот раз, так в другой — это могло произойти, и она знает об этом.

— И все же я пришла сюда — сама от себя не ожидала, — она будто спешит выговориться, — и вот я уже некоторое время разглядываю эту штуку и размышляю о жизни. И даже сделала некоторые выводы — насчет собственного будущего.

К остановке, сильно кренясь на одну сторону, подходит автобус. Девушка смотрит на него, затем на Асима и мешкает. Совершенно очевидно, ей хочется поговорить, но он продолжает что-то черкать в своей тетради. Автобус трогается с места, и девушка, закинув сумку через плечо, в последний момент вскакивает на ступеньку и машет рукой. Выражение ее глаз изменилось — в них не было того, что он заметил в прошлый раз. Сейчас это совсем другой человек.

Асим заканчивает писать в своей тетради и с чувством неизбежности, которое, как ни странно, его нисколько не тяготит, садится в подошедший автобус — он доставит его к одному из мостов через Ямуну.

На мосту он перегибается через бетонное ограждение и вглядывается в темную воду. Этот мост ему очень хорошо знаком: скольких людей он спас на этом самом месте! Маленькое фикусовое деревце так и растет из щели в ограждении — городские службы неоднократно его срезали, но оно слишком глубоко пустило корни, чтобы погибнуть окончательно. За спиной проносятся машины, вспыхивают сигнальные огни, звучат клаксоны и велосипедные звонки. Он кладет свою тетрадь на стену ограждения, сожалея о том, что не отдал ее кому-нибудь вроде той девушки на автобусной остановке. А просто выбросить — рука не поднимается. Им овладевает неизбывная усталость, даже безразличие, мысли едва ворочаются, и движения замедляются.

Он готов вскарабкаться на стену моста, неловкие руки скользят по бетону, как вдруг слышит чей-то голос за спиной:

— Подожди!

Он оборачивается. Впечатление такое, будто перед ним — кривое зеркало. У этого мужчины впалые щеки, щетина на подбородке, в поредевшей неухоженной шевелюре поблескивают седые пряди. В руке он держит стопку карточек. Одна щека изуродована рубцом, левый рукав изодран и испачкан чем-то темно-красным. Его глаза — это глаза леопарда, они горят чудовищной неотвратимостью.

— Асим, — произносит незнакомец, который и не незнакомец вовсе. Он часто и тяжело дышит, будто долго бежал, голос немного прерывист. — Не надо…

Тут же он на глазах начинает таять. Асим тянется к нему, но рука ловит пустоту. Тысячи вопросов всплывают в мыслях, но, прежде чем он успевает заговорить, видение исчезает.

Первый порыв Асима — не подчиниться. А что если все-таки броситься в реку сейчас — и как это повлияет на будущее, на обусловленность? Это будет его способ выйти из игры, в которую все это время играет с ним город, способ сказать: хватит с меня твоих фокусов. Но порыв угасает. Вместо этого он вспоминает слова Ома Пракаша насчет причинно-следственных замкнутых систем второй степени, думает о закате над Красным фортом, и об извилистых улочках старого города, и о смерти, спящей под веками живущих здесь людей. Он медленно сползает вниз и садится на грязную обочину. Закрывает руками лицо; плечи его трясутся.

Проходит довольно много времени, когда он наконец поднимается на ноги. Дорога, лежащая перед ним, приведет его куда угодно — к обветшавшей колоннаде и яркой сутолоке в Коннаут Плэйс, к тихим и спокойным общественным паркам с заброшенными крикетными мячами и притихшими качелями или к жилым постройкам, доставшимся от старого правительства, где среди спящих бунгало, перед сонным собранием коров почтительно выстроились многовековые деревья. И пыльные переулочки, и широкие проспекты, и рассыпающиеся памятники Дели — все это сейчас перед ним, как и шумные, яркие базары, стеклянные башни в стиле хай-тек, сияющие анклавы — цитадели богачей, а также чистильщики обуви и попрошайки на перекрестках… Стоит сделать шаг, и город поглотит его, заполучит к себе, как река — мертвеца. Он всего лишь маленькая частица в огромной кровеносной системе города, ему выпало не то счастье, не то проклятие — здесь жить и умереть, догадываться время от времени о своем предназначении, но так до конца и не понять.

Невидящим взглядом он смотрит на огни гудящего шоссе, и ему в голову приходит безумная мысль, которая, как он догадывается, уже некоторое время рвалась на поверхность сознания. На память приходит картинка, которую он увидел однажды в детстве: вид Азии со спутника ночью. На темной выпуклой поверхности земного шара виднелись узелки света — он еще сравнил их тогда со светящейся грибницей, которая тянет в темноте свои усики. Интересно, являются ли запутанность и обширность достаточными условиями для медленного пробуждения, для прояснения сознания? Он вспоминает Ома Пракаша — его нелепую улыбку и покачивания головой, эту странную привязанность к пчелам. Расскажет ли Ом Пракаш когда-нибудь о том, кем на самом деле является пандит Видъянатх и что означает «работать для города»? Вряд ли. Теперь он понимает, что должен делать то, что делал все это время: выискивать таких же, как он сам, — нищих и отчаявшихся, тех, кто бродит со смертью в глазах. Потребности данного города неизмеримы и враждебны. Это — некий организм, существующий сам по себе, который, с каждым днем расширяясь, поглощает пригороды вокруг, идет дальше, пересекает Ямуну, прежнюю-границу города, там плодит детей — новые города-спутники, — которых в конечном счете обязательно сожрет. Сейчас он вгрызается в землю, а позже точно так же будет тянуть свои длинные щупальца вверх, к звездам.

Асиму же сейчас больше всего требуется кто-то, с кем он мог бы обо всем поговорить, — человек, который воспримет всерьез его сумасшедшие идеи. Была же та девушка на автобусной остановке, которую он спас на Наи Сарак. Наверняка у Ома Пракаша есть ее адрес. Ей хотелось поговорить с ним — возможно, она также захочет его выслушать. Он вспоминает изображение, выданное компьютером, которое она ему показала, — интересно, имеет ли будущее девушки отношение к Дели грядущего, к городу, что притягивает его воображение и одновременно пугает: тому самому Дели воздушных кораблей, где « уданкхатоласлетают между мирами», Дели голодающих людей, брошенных в подземные катакомбы? Жаль, он не успел хотя бы немного расспросить будущего себя. Он напуган, потому что скорее всего (но не обязательно — все не так просто) ему придется противостоять чему-то, причем это будет не просто сопротивление нужде и лишениям, но предстоит борьба, в которой ему порежут щеку и ранят руку, и с душой его произойдет что-то невыразимое. Но сейчас, когда его захватил собственный временной поток, он бессилен. Он подбирает свою тетрадь. Она кажется ему тяжелой, как никогда. Утирая выступившие на глазах слезы, он медленно бредет в ночь.