— Нет, дорогая. Просто я предполагал, что у мистера Вестаса хватит вкуса увидеть то же, что и я! — с улыбкой заверил ее Алекс, разливая шампанское.

У Энн до сих пор еще не было настоящей мастерской. Теперь же Алекс распорядился немедленно переоборудовать с этой целью по большой комнате в каждом их доме, снабдив их всем необходимым для живописи.

В течение двух недель Энн не решалась приступить к работе. Она была убеждена, что ее картины родились случайно, из ее смятения и горя. Теперь, когда она снова была счастлива, вряд ли у нее хватит вдохновения для нового творческого порыва. Телефонный звонок мистера Вестаса, интересовавшегося продвижением ее работы, побудил Энн к действию. На этот раз были затронуты интересы и других людей, и она была обязана сделать еще одну попытку.

Энн стояла перед мольбертом с чистым холстом, не зная, с чего начать. В голове у нее было абсолютно пусто. Она взяла тюбики с красками, медленно и методично начала их выдавливать на палитру. Некоторое время она любовалась образовавшимся там радужным узором. Смешала скипидар и льняное масло. Этот запах сразу напомнил ей Афины. Спустившись в гостиную, она выбрала пластинки с мелодией бузуки и поставила их на проигрыватель в мастерской. Сидя на полу скрестив ноги и слушая музыку, она не могла понять, почему эти мелодии казались ей раньше трудными для восприятия. Энн нахмурилась. Она понимала, что зря теряет время, но ей не удалось больше ничего придумать, чтобы отдалить неизбежное. Снова она стояла перед мольбертом, беспокойно глядя на девственно чистую поверхность холста. Казалось, было бы святотатством нарушить эту нетронутую белизну.

Взяв свою любимую кисть, она сделал глубокий вдох. Ее рука сначала поднялась в воздух, потом опустилась. Энн наносила удар за ударом по холсту, продвигаясь вперед рывками, как начинающий фехтовальщик. Оказывается, только это и было нужно — прикоснуться кистью к полотну. Мозг сразу же наполнился образами, которые ей с растущим возбуждением не терпелось передать на холсте.

Она обнаружила, что радость требует больше времени для изображения, чем художественное воплощение гнева и отчаяния. Тем не менее уже через неделю она закончила картину, выдержанную в прозрачных, деликатных тонах, пронизанную светлым лирическим чувством. За ней последовали еще пять, также написанные в этой новой манере.

На этот раз, представляя их на суд Вестаса, Энн, пожалуй, еще больше нервничала — она почему-то была уверена, что эти картины его разочаруют. Он же был вне себя от восторга и не переставая восклицал, что восхитительный контраст между двумя стилями создает поистине драматический эффект. Энн провела с ним целое утро, подбирая рамы и стенды для выставки. Она потом говорила, что картины легче писать, чем принимать решение о том, как представить их публике.

Энн казалось поистине загадочным то, что с ней происходило.

После тщательно выписанных сцен в саду, старательного изображения цветов и прилизанных натюрмортов эти новые картины появились неведомо откуда. Они были одинаково далеки и от абстрактного, и от фигурального искусства; в них было что-то мистическое, призрачное. Энн создавала свой собственный мир, непохожий на реальную жизнь, начиная с цвета неба и кончая формой цветов и деревьев. Водопады на ее картинах были розовыми, оранжевыми или зелеными, загадочные звери не походили ни на одно известное человеку животное. У нее в голове теснились образы, целые законченные картины; самое простое, считала она, перенести их на холст. Ей хотелось понять, какие художники повлияли на нее, и она проводила целые часы в библиотеке, перелистывая многочисленные альбомы по искусству, собранные Алексом, но так и не нашла ничего относящегося к ее работе. «Работа» — так она теперь называла процесс творчества. «Я буду работать», — говорила она, и эти слова доставляли ей огромное удовольствие.

У Энн была своя теория относительно случившегося с ней. Она чувствовала, что потеря ребенка, разрыв с Питером и недавно обретенное дочерью счастье неожиданно освободили ее от больших запасов энергии, необходимых матери. Они были ей больше не нужны. Но эту энергию следовало использовать, и вот она выплеснулась в ее занятиях живописью — таланте, дремавшем в ней всю ее сознательную жизнь.

Приближалось время выставки. Сначала появился каталог с цветным изображением одной из ее картин на обложке. Внутри находился список предназначенных для продажи работ, получивших к этому времени названия. Рядом с ними стояли ужаснувшие Энн цены. Она не сомневалась, что никому и в голову не придет тратить такие огромные суммы на приобретение картин неизвестного художника. Придумать названия для своих произведений оказалось для нее почти непосильной задачей. Она предпочла бы, чтобы каждое фигурировало просто под номером, но Вестас настаивал.

— Клиентам нравится, когда у картин есть названия, — убеждал он ее смеясь. — Это помогает им, бедненьким, понять замысел автора.

Энн обнаружила, что он хихикает гораздо чаще, чем она.

Совместными усилиями они сочинили не слишком оригинальные названия, как, например, «Обманутая», «Утраченная любовь», «Восторг» и тому подобное.

Следующим шагом было развешивание картин.

— Я не приеду, Джереми, — попыталась увернуться Энн. — Вы лучше меня знаете, как это делается!

— Так нельзя, Энн! Вы обязательно должны присутствовать! — Он слабо замахал на нее своими ручками с прекрасным маникюром. — Художники обычно придают колоссальное значение экспонированию их полотен.

— Все равно я не приеду!

— Вы не понимаете, Энн! Развешивание просто хороший повод для выпивки и, как правило, проходит весело.

Голос Вестаса звучал так разочарованно, что Энн в конце концов сдалась. Потом она была рада, потому что ей редко случалось участвовать в более приятном торжестве. Кроме Вестаса с целым сонмом очаровательных молодых людей, персоналом выставочного зала, присутствовали Найджел, Фей и она сама. Размещение картин вызывало жаркие споры. Все упорно отстаивали свое мнение, не забывая о выпивке. На это ушло несколько часов, но результат того стоил — у Энн больше не оставалось сомнений в реальности происходящего. Она вернулась домой поздно и навеселе. Ее извинения Алекс принял очень милостиво — это был один из тех редких случаев, когда он не сердился на нее за опоздание.

До вернисажа для Вестаса и служащих галереи она продолжала оставаться Энн Александер. В день открытия сохранить ее настоящее имя в тайне стало уже невозможно: Алекс расхаживал по залу, сообщая всем и каждому, что автор картин — его жена.

Во время этого закрытого просмотра царил хаос. Целый час длинный белый зал был битком набит элегантно одетыми людьми с бокалами шампанского в руках. Все они кричали, стараясь перекрыть шум и быть услышанными собеседниками.

Энн тихо стояла в углу. Она испытывала безмерное разочарование, так как никто и не смотрел на картины. Люди, казалось, были заняты только собой и обменом сплетнями.

— Их не интересуют мои работы! — пожаловалась она Вестасу, когда он пробегал мимо с пачкой каталогов.

— Не беспокойтесь, дорогая Энн, с этой публикой так всегда и бывает. Они не заметили бы таланта, даже если бы их ткнули в него носом. Ведь эти люди и не собираются ничего покупать. Они просто пришли развлечься!

— Зачем же вы их пригласили? Посмотрите, как они хлещут шампанское!

— Вопрос тактики, Энн! Первая волна состоит из представителей высшего общества, презренных богачей, которых уже через минуту здесь не будет — они побегут в театр, на званый ужин, словом, кто куда. Вслед за ними явится вторая волна. Это уже люди серьезные — коллекционеры, критики. Дождемся первых откликов в прессе — будем надеяться, что они будут благоприятными, — для первых это будет сигналом, чтобы вернуться и купить то, что останется. Понимаете?

Энн сделала вид, что понимает, и улыбнулась Джереми. Через десять минут толпа действительно поредела и появились новые посетители. Эти мужчины и женщины были одеты изящно, но сдержанно, как и подобает по-настоящему богатым людям. На дамах были дорогие неброские украшения. Все они вооружились каталогами, взяли по бокалу шампанского и начали обходить галерею. Перед каждой картиной они задерживались, смотрели и вблизи, и немного отступив, прищуривая глаза. У одного мужчины в руках была огромная лупа, и он разглядывал через нее каждый дюйм полотна.