Ариадна ждала их в прихожей. Ее приземистая фигура была по-прежнему затянута во все черное, на шее висели тяжелые золотые украшения, пальцы оттягивали такие же тяжелые вычурные кольца. Ярко-красная полоска помады резко контрастировала с ее желтоватой кожей. Ариадна кивнула им и пошла впереди к столовой. Брат и сестра уселись с двух сторон длинного стола, обильно украшенного резьбой. Поместившаяся в торце Энн чувствовала себя изолированной.

— Здесь тепло, но не жарко. Это очень приятно, — вежливо сказала она невестке. — Я не знала, что весна наступает у вас так рано.

Ариадна что-то пробормотала по-гречески. Алекс мгновенно вскочил на ноги, Ариадна последовала его примеру. Не прошло и нескольких секунд, как брат и сестра снова кричали, стуча кулаками по столу. Приборы и стекло звенели. Казалось, сам воздух источает злобу. Одна из юных горничных вошла в столовую, широко раскрыла глаза и, поспешно поставив на сервант блюдо с едой, выбежала. Энн, охваченная беспокойством и раздражением, переводила взгляд с Алекса на Ариадну. Они так шумели, что ей хотелось заткнуть уши. Судя по выражению лиц, они говорили друг другу что-то невыносимо жестокое, оскорбительное, такое, что потом трудно забыть и простить. Энн никогда, ни в одной семье не приходилось присутствовать при подобной сцене. Бен никогда не кричал. Правда, у него была неприятная привычка делать саркастические замечания, выбрав для этого хорошо рассчитанный момент. Энн терпеть не могла эту его манеру. Бен мог уничтожить ее одним словом, и тогда она от злости теряла дар речи, а удачный ответ приходил ей в голову только спустя несколько часов. Сейчас она подумала, что его привычка все же, пожалуй, предпочтительнее разыгрывающегося сейчас перед ее глазами спектакля.

— Перестаньте, прошу вас! — умоляла она, но противники, казалось, и не слышали ее в пылу перепалки.

С последним оглушительным воплем Алекс подбежал к Энн, схватил ее за руку и почти сдернул с места, причем ее стул со стуком упал на мраморный пол, а бокал с вином опрокинулся, и потащил ее из комнаты.

Алекс позвонил, чтобы к подъезду подали машину. В лифте он все еще бормотал что-то по-гречески и в полном расстройстве ударял сжатой в кулак правой рукой по ладони левой. Растерявшаяся Энн совершенно не знала, что говорить или делать, боясь рассердить его еще больше.

Он отпустил шофера и резко нажал на газ, с ходу врезавшись в самую гущу движения. На пробки, заставлявшие некоторых водителей останавливаться, он не обращал ни малейшего внимания. Алекс въезжал на тротуар, втискивался в любую тесную щель, двигался в обратном направлении по улицам с односторонним движением. Шум стоял невообразимый: автомобильные гудки надрывались, остальные водители проклинали Алекса, бессильно изливая на него свой гнев. Энн прижалась к дверце, закрыла глаза и беззвучно молилась.

— Может быть, ты предпочла бы выехать за город?

— Что ты сказал?

— Мы можем отправиться в старый город, проехать вдоль побережья или подняться в горы.

— Мне было бы интересно побывать в старом городе, — слабо улыбнувшись, сказала Энн. «Да и ехать не так далеко», — добавила она про себя.

Алекс усмехнулся:

— Я уже успокоился. Чтобы прийти в хорошее настроение, нет ничего лучше порядочной схватки с афинским движением!

— Это потому, вероятно, что, если тебе удается уцелеть, ты потом просто радуешься жизни! — с чувством произнесла Энн.

Алекс громко расхохотался, в восторге откинув голову назад.

— Ты постепенно привыкнешь к такой езде, — успокоил он и погладил ее по руке.

На границе старого города — Плаки — они оставили машину на попечение маленького мальчика, которому, как с жалостью подумала Энн, давно пора бы было спать. Поднимаясь по узким крутым улочкам, где ее высокие каблуки застревали между камнями, Энн прижималась к Алексу. Все вокруг кишело людьми. Здесь было шумно, весело, слышались голоса, смех, музыка. Жаренное на углях мясо аппетитно пахло.

Они добрались наконец до намеченной Алексом таверны и уселись на неудобных камышовых стульях. Алекс занялся меню, написанным буквами, не более понятными для Энн, чем иероглифы. Подозвав хозяина, он посоветовался с ним, но так и не принял решения и повел Энн на кухню, чтобы она сама выбрала еду из кипящих котлов.

Лидия предупреждала ее, что еда в Греции ужасная, но маринованный осьминог и стифадо, на которых Алекс в конце концов остановился, понравились Энн. Рецина внушала ей меньше доверия, и Алекс заказал для нее французского вина, добродушно упрекнув в том, что, отказываясь от национального напитка, она вводит его в дополнительные расходы. Энн заверила его, что из любви к нему готова на все, вот только пить местное вино она не способна.

Их окружили музыканты и стали играть странную, незнакомую Энн музыку, чем-то напоминающую арабские мелодии. Старая сгорбленная женщина продала им цветы. В зале появилась коза и начала переходить от стола к столу, как дрессированная собака. Здесь не чувствовалось никакой обособленности: люди острили и дружно смеялись, шутки так и летали от одного к другому, как на словесном турнире. Кто-то запел — к нему присоединился весь зал. Алекс добросовестно все переводил для Энн, она торжественно пообещала, что всерьез займется изучением греческого, чтобы иметь возможность принимать участие в подобном веселье.

Из таверны они вышли ранним утром и пустились в обратный путь по крутым улочкам. На капоте машины спал маленький сторож. Его лицо выразило изумление при виде суммы, которую ему дал Алекс. Ребенок быстро убежал, опасаясь, очевидно, что Алекс ошибся и захочет взять деньги обратно. Это заставило их расхохотаться.

Энн морально подготовилась к опасному возвращению, но машин за это время значительно поубавилось и до дома они доехали с почти нормальной скоростью.

В спальне Энн устало присела на постель и сразу сбросила туфли.

— Подожди меня здесь, — распорядился Алекс.

— А я никуда не собираюсь, — сонно ответила она. Он вернулся с большой кожаной шкатулкой.

— Это тебе, дорогая жена! День нашей свадьбы прошел ужасно. Может быть, хоть это немного вознаградит тебя!

Энн открыла шкатулку. При виде ее содержимого у нее вырвался восторженный возглас. Шкатулка была доверху наполнена драгоценными украшениями. Сверкающие бриллианты, рубины, изумруды, сапфиры лежали там вперемешку.

— Ах, Алекс, любимый, я чувствую себя герцогиней Виндзорской! — засмеялась Энн. — Ума не приложу, как можно отблагодарить за подобный подарок! Но я для тебя ничего не приготовила.

— А мне ничего и не нужно. У меня есть ты, — сказал Алекс, обнимая ее.

На следующее утро выяснилось, что Ариадна покинула квартиру. Алекс был взбешен, но Энн почувствовала облегчение: ей казалось сомнительным, чтобы даже в отдаленном будущем она смогла полюбить его сестру.

Теперь началось ее знакомство с остальной семьей Алекса. На это ушло несколько дней — родня у него была очень многочисленная. Энн скоро поняла, что понятие «семья» в этой стране не ограничивается ближайшими родственниками. Двоюродные и троюродные братья и сестры, как и их отпрыски, здесь не менее важны и любимы, чем самые близкие родные. Если гостеприимство, по словам Алекса, является местной религией, то семья в Греции играет роль божества.

Холодный прием, оказанный новобрачным Ариадной, был с лихвой возмещен горячей сердечностью остальных родственников. Алекс и Энн обходили дом за домом, квартиру за квартирой, навещали дядей, теток, кузенов и кузин. В домах старшего поколения их усаживали за резной обеденный стол с обязательной кружевной скатертью, вокруг которого стояли жесткие прямые стулья. Подавались засахаренные фрукты, конфеты, печенье и пирожные, в маленькие рюмки наливались липкие ликеры. В Греции, казалось Энн, никакой разговор невозможен, если на столе нет еды и напитков. Прием был церемонный, мебель не слишком удобная, но трогательное внимание родных подкупало своей искренностью.