Покрывавшая ее простыня сползла, и она поспешила снова натянуть ее.

— Нет, нет, дорогая! — Он осторожно взял простыню у нее из рук и полностью обнажил Энн. — Пожалуйста, позволь мне смотреть на тебя. После такой ночи любви, что может быть более естественным, чем желание любоваться твоим телом?

— Ты смущаешь меня. Я не привыкла… — Ее голос замер.

— Придется научиться, любовь моя. Когда мы одни, как сейчас, мне хочется все время смотреть на тебя, вспоминая, предвкушая…

Наклонившись, он поцеловал ее. Она неожиданно рассмеялась, и он резко выпрямился.

— Прости меня, но мне вдруг стало очень смешно — я подумала, что сказали бы обо мне остальные члены комитета по организации церковного праздника, увидев меня сейчас. — Она задыхалась от смеха. — У них был бы удар, а меня с позором изгнали бы из лона церкви, можешь себе представить?..

Продолжая смеяться, она откинулась на подушки. Алекс стоял с каменным лицом, положив руки на пояс, явно не разделяя ее веселья.

— Пожалуйста, прости меня, я ведь не над тобой смеялась, а над собой, — быстро добавила она, заметив серьезное, почти обиженное выражение его лица.

— Я проголодался, — отрывисто сообщил он. — Мне нужно кое-кому позвонить, если ты не против, а ты, может быть, приготовишь для нас завтрак?

— А можно я быстренько приму ванну? — спросила Энн, стараясь больше не смеяться.

— Поторопись, — коротко ответил он, выходя из комнаты.

Энн лежала в ванне, от всей души сожалея о случившемся с ней приступе смешливости. Видимо, она оскорбила его чувства. Ей так хотелось ничем не испортить эту неделю, но почему он расстроился из-за такой ерунды? Ведь было в самом деле смешно.

Она с любопытством осмотрелась. Ванная была просторнее ее собственной спальни. Толстый белый ковер покрывал ступени, ведущие вниз, к утопленной в полу ванне. Вода вытекала из открытых ртов больших золотых дельфинов, изящно изогнувшихся над ванной. Невидимые светильники ярко освещали комнату. В ней стояли кресла, столики с безделушками и книгами. Там был телефон, телевизор и даже серебряный поднос с набором напитков. Нельзя было сразу понять — гостиная это или ванная.

Завернувшись в белый купальный халат, Энн подошла к мраморному туалету, который поддерживали два золотых орла с распростертыми крыльями. На туалете стояли флаконы с духами и маслом для ванны — многие из них были давно знакомы Энн и нравились ей. Она вынимала из флаконов пробки, вдыхала различные запахи, чтобы вспомнить их и выбрать что-нибудь для себя. На другой половине туалета выстроились баночки с косметикой — все необходимое для макияжа и ухода за кожей. Но кому они принадлежали?.. Один пузырек выскользнул у нее из рук, и тонкая струйка дорогих духов зазмеилась по белоснежному мрамору. Энн схватила бумажную салфетку из стоявшей тут же коробки и стала торопливо вытирать образовавшуюся дорожку, опасаясь, что от нее останется след, указывающий на присутствие посторонних.

Энн тяжело опустилась на табурет. Она увидела в зеркале свое огорченное лицо. Радость, которую она испытывала проснувшись, покинула ее при виде всего этого арсенала средств, принадлежащих другой женщине.

Что она здесь делает? О чем думает, играя в эту опасную игру? Какое у нее право находиться в ванной комнате его жены, пользоваться ее вещами и — что хуже всего! — спать с ее мужем? Она стала воплощением всего того, что так презирала раньше, — другой женщиной!

Она позволила себе унестись на волне увлечения и ярких переживаний, внезапно ворвавшихся в ее тусклое существование. Дома, в Мидфилде, она хладнокровно взвешивала, какое влияние этот роман может оказать на ее жизнь, ни на минуту не задумываясь о том, что это будет означать для жены Алекса. Там легко было игнорировать чувства этой незнакомой женщины, но сейчас, среди ее вещей, это становилось немыслимым.

Энн с отвращением посмотрела на шелковый пеньюар, которым пренебрегла прошлой ночью. Алекс казался ей глубоко чувствующим человеком, но если это действительно так, ему не следовало привозить ее сюда.

Для нее стали понятны его слова о том, как ему хочется, чтобы они были одни. Накануне она нашла их романтичными, но теперь они приобрели для нее совершенно иной смысл: он не хотел — или не мог рисковать, — чтобы их видели вместе.

Она вспомнила прошлую ночь, и все ее тело отозвалось на это воспоминание. Как замечательно это было, каким щедрым любовником оказался Алекс! Ей нужно уехать, она не имеет права оставаться здесь! Энн знала, что нарастающее чувство вины помешает ей быть с ним счастливой.

Она медленно одевалась, со страхом думая о том, как сказать ему о своем решении уехать. С одной стороны, она знала, что он рассердится, с другой — не сомневалась, что, оказавшись рядом с ним, не решится заговорить об этом. Энн боялась передумать, боялась, что ей захочется протянуть к нему руки, коснуться его, снова почувствовать вкус его губ…

Пользуясь собственной косметикой, она тщательно наложила макияж. Почему-то — и это было против всякой логики — его жена вызывала у нее неприязнь. Энн покачала головой, глядя на собственное отражение в зеркале. Как это глупо, как бессмысленно испытывать недобрые чувства к незнакомому человеку, которого наверняка никогда не встретишь! Скорее всего это ревность! Она захлопнула косметичку, быстро собрала свои немногочисленные вещи и сложила их в чемодан.

Спустившись вниз, она пошла искать Алекса. Во всех комнатах в каминах горел огонь, но Алекса нигде не было. Ей показалось, что из-за одной двери доносится его голос. Она приблизилась к ней на цыпочках, но там было тихо. Тем не менее за дверью ощущалось чье-то присутствие. Энн осторожно постучала — ей не ответили, тогда она вошла. Алекс сидел за письменным столом спиной к ней и напряженно слушал то, что ему говорили по телефону. Она постояла, ожидая, чтобы он заметил ее.

— Да ты просто идиот, Найджел! — неожиданно закричал Алекс. — Ты забыл, что я тебе без конца повторяю: все нужно проверить, придурок! Нужно рассуждать! Неужели ты не способен логически мыслить? Позови к телефону Янни! — зарычал он.

Энн решила, что ей лучше уйти, но не успела, потому что Алекс повернулся в ее сторону. Ее поразило его лицо, искаженное холодным гневом, и полные ярости глаза. Не замечая, как ей показалось, ее присутствия, он разразился — по-видимому, по-гречески — целым потоком сердитых слов. Энн пятясь вышла из комнаты. Пройдя по коридору, она открыла обитую зеленым сукном дверь и очутилась на кухне. Потрясенная видом незнакомого ей Алекса, не зная, что делать дальше, она принялась готовить завтрак. Однако, сказала она себе, у нее нет никаких оснований удивляться: не может же она утверждать, что знает его. Очевидно, существует и совсем другой Алекс, и она предпочла бы ничем не вызвать его гнев, хотя теперь, вероятно, ей это уже не угрожает.

Добрых полчаса прошло, прежде чем он пришел на кухню. Ни слова не говоря, он остановился у окна и стал глядеть в сад. Брови его были нахмурены, руки засунуты глубоко в карманы. Энн не решалась заговорить, спросить, что случилось. Сейчас, кажется, не самый подходящий момент для разговора об отъезде. Лучше ничего не говорить, ни о чем не спрашивать. Она поджаривала яйца.

Завтрак был готов, но Алекс по-прежнему стоял к ней спиной.

— Алекс, завтрак остынет, — осмелилась она произнести и робко коснулась его руки.

— Спасибо, — сказал он, продолжая хмуриться, потом начал есть. — Прости меня, дорогая, — неожиданно обратился он к ней. — Мне так не хотелось, чтобы наша неделя была испорчена, и вот произошло такое! Меня окружают дураки! — Он сердито ударил кулаком по столу.

Энн почувствовала, что испытывает совершенно нелогичное облегчение оттого, что он назвал ее «дорогая». Значит, его гнев был вызван не тем, что она смеялась! Но какое это теперь имеет значение? Она посмотрела на его хмурое лицо, на тонкие руки, так нежно ласкавшие ее прошлой ночью, и невольно, наперекор своим добрым намерениям, взяла одну из них, поднесла к губам и поцеловала.