— Вы на что намекаете?

— А на то, что не очень-то вы чуткий человек, если не замечаете таких тонкостей человеческого поведения!

— Вы нарочно хотите меня обидеть, или у вас это получилось без умысла?

— Никого я не собираюсь обидеть. Просто говорю, что вы не всегда…

— …замечаю тонкости человеческого поведения?

Он презрительно фыркнул и прошел в арку, на которой по латыни было написано: «BIBLIOTECA PEYPSIANA 1724», что, видимо, означало «Библиотека Пипса», а также год ее основания.

— Да, и, представьте себе, считаю это своим достоинством, — сварливо закончил он и, даже не пропустив ее вперед, потопал вверх по ступенькам.

— Да, конечно, я слышала о несчастье с доктором Гудменом. Очень жаль.

Нора Джилс, здешний библиотекарь, встала из-за стола и, цокая высокими каблучками по сияющему чистотой деревянному полу — единственный звук, нарушивший прозрачную тишину библиотеки, — подошла поприветствовать их. Ей где-то под тридцать, предки ее, видно, были выходцами из Африки, у нее превосходный английский выговор, так говорит верхушка британского общества. Она поразительно хороша собой: безупречная кожа цвета кофе со сливками, вокруг головы короткие, упругие кудряшки лоснящихся черных волос. Стройную фигурку обтягивает шелковая блузка делового покроя и длинная узкая юбка. Для библиотекарши она, пожалуй, даже слишком эффектна. Нет, поправила себя Клер, Нора Джилс просто эффектна, и точка. Такой бы стоять на эстраде ночного клуба и мурлыкать в микрофон джазовые импровизации, а не копаться в пыли уставленных старинными книгами полок.

— А вы давно видели доктора Гудмена? — спросил Эндрю.

Агрессивная красота этой библиотекарши, похоже, не произвела на него никакого впечатления. Ну что ж, может, эта способность ничего не замечать вокруг не такое уж плохое качество. Но странно, вопрос вроде простой, даже безобидный, отвечать она что-то не торопится.

— Да-a, — наконец раскрыла рот Нора, — в общем-то, на днях видела, а что?

Что это она все вертит красивое обручальное кольцо на пальчике с ухоженным ногтем? Впрочем, с чего ей нервничать, мало ли, просто кольцо ей немного жмет, вот и все. Перстень несколько тяжеловат, и бриллиант размером чуть ли не с «мини-купера». Бедняжка, посочувствовала ей Клер. Когда она возится с книгами на полках, этот ужасный перстень, должно быть, ей очень мешает. Да и вообще, как она таскает такую тяжесть?

— Доктора Гудмена интересовали материалы по скорописи в семнадцатом веке, и он заходил навести справки, — продолжила Нора.

Ее полные губки вишнево-алого цвета в теплом свете медного канделябра блестели очень соблазнительно.

Брови Эндрю взметнулись вверх.

— Вот как?

Клер была знакома эта его интонация: недоверие, хотя и неявное, когда нет возможности прямо назвать человека обманщиком. Но Нора Джилс, при чем здесь она? В чем это он вдруг ее заподозрил?

— Да, — ответила Нора, — Он писал об этом статью для какого-то журнала.

Теперь она держалась гораздо уверенней, словно ступила на свою территорию.

— Странное совпадение, — сказал Эндрю, — и мы здесь затем, чтобы разобраться с шифром, которым Пипс писал свой дневник. Надеюсь, вы нам поможете. Правда, доктор Донован здесь впервые. Так вот, нельзя ли…

— Конечно, — вежливо ответила Нора и предложила следовать за ней.

Они прошли в помещение, где фонды хранились в высоких дубовых книжных шкафах со стеклянными дверцами, специально сконструированных автором знаменитого дневника для того, чтобы держать в них свою обширную, состоящую из трех тысяч томов библиотеку. Книги здесь были расположены на полках довольно странным способом, по размеру: сначала самые маленькие, потом побольше, и так до самых больших.

Сам бывший питомец колледжа Магдалины, Сэмюэл Пипс завещал библиотеку своей альма-матер.

— Дневник Пипса состоит из шести томов, он всегда входил в состав собрания, — рассказывала Нора, — но долгое время никто не знал о его существовании. Он прятал записи даже от жены, не говоря уже о близких друзьях, целых девять лет он описывал чуть ли не каждый свой день. Вот здесь эти тома и прозябали, пока в тысяча восемьсот восемнадцатом году не были опубликованы дневники Джона Эвелина, получившие у читающей публики огромный успех. И тогдашний магистр колледжа Магдалины решил, что дневники Пипса обязательно надо расшифровать, и он нанял бедного, нуждающегося студента, которого звали Джон Смит. Смиту пришлось трудиться целых три года, причем каждый день. В тысяча восемьсот двадцать втором году он наконец закончил работу, и девять тысяч страниц рукописи превратились в три с небольшим тысячи страниц печатного текста, который, конечно, стал одним из важнейших документов эпохи Реставрации. Самое печальное здесь то, что по иронии судьбы Джон Смит так и не узнал о том, что ключ к этому «шифру» все время находился в библиотеке. В сущности, это и не шифр вовсе, а особая форма стенографии, которая стала популярной благодаря человеку, которого звали Томас Шелтон. Его книга, та самая, которой пользовался Пипс, тоже входит в коллекцию.

Она подошла к одному из шкафов, открыла стеклянную дверцу и вынула книгу Томаса Шелтона под названием «Тахиграфия, самый простой и доступный из когда-либо опубликованных метод краткого и быстрого письма». Переплетчик Пипса снабдил ее коричневым кожаным переплетом; на передней обложке был оттиснут герб самого Пипса.

— А можно взять эту книгу на дом? — спросил Эндрю.

— Вы же прекрасно знаете, доктор Кент, — засмеялась Нора, — Разумеется, нельзя, к сожалению.

Эндрю вынул из кармана пальто и развернул перед ней копию странички найденного Клер дневника.

— А вы можете расшифровать вот это?

Нора минутку всматривалась в листок.

— Нет, сразу не могу. Похоже на тахиграфию, но это не совсем то, Пипс и Шелтон пользовались другим методом, — сказала она.

— Тогда что же это? — спросила Клер.

— Какой-то личный шифр, основанный на системе Шелтона. Дело в том, что его метод нередко использовался в качестве образца, по которому многие разрабатывали собственный код, собственный способ скорописи, уникальный, для личного, так сказать, употребления. Тем более, как вы и сами, уверена, знаете, в семнадцатом веке не существовало орфографических словарей и строгих правил правописания. Люди писали так, как слышали, и одно и то же слово можно было написать как угодно.

— Значит, это все равно что переводить с чужого языка, — сказала Клер.

— Ну нет, не совсем так. Согласна, задача, конечно, непростая, но и не сверхсложная, так что не бойтесь. Язык-то все-таки английский. Если вы очень хотите это расшифровать, советую для начала почитать Шелтона. Наш экземпляр я вам выдать не могу, но текст найти довольно просто. В Интернете есть не только эта, но и другие книги по скорописи, изданные в семнадцатом веке. Наберите «старинные книги Англии онлайн», вот и все. Вы можете сделать это в университете.

9 декабря 1672 года

Анна незаметно проходит в церковь и садится на последнюю скамью, когда хор начинает петь «Входную». Церковь Святого Климента Датского очень стара, тесна и мрачна, воздух здесь холодный, влажный и липкий, какой бывает в овощехранилище; гнилостный запах не могут уничтожить никакие благовония и воскурения. Под неровными каменными плитами пола здесь в несколько слоев, один над другим, лежат почившие прихожане церкви. Особенно заметны несколько потрескавшихся плит возле алтаря, это место пользуется самой большой популярностью. Церковь уже давно заполнена, но пара-другая лишних шиллингов пономарю — и старые кости можно откопать и подвинуть, чтобы дать место новому праху. А близкие Анны, ее отец, муж и дочь, покоятся на церковном дворе, возле южной стены.

Хотя служба только началась, и молиться еще рано, Анна потихоньку становится на колени. Ее коленные чашечки попадают как раз в углубления, проделанные коленями сотен других во время воскресных молитв. Но этим утром в мрачном храме Святого Климента присутствует всего несколько человек; они внимательно слушают службу и на нее внимания не обращают. Она наклоняет голову и опускает глаза. Голоса хора летят все выше, унылые латинские созвучия сотрясают покрытые плесенью каменные стены. «Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега». Свечи оплывают и наклоняются, закрытый молитвенник, который она держит в руках, неприятно пахнет. Она беззвучно повторяет за хором слова пятьдесят первого псалма, не ожидая на свою мольбу никакого ответа. То чудо, о котором она рассказала доктору Стратерну, больше не повторится, и ей далеко до Жанны д’Арк. Анна никогда и не считала себя набожной женщиной. Она давно уже не обращалась к Господу с мольбой. В последние месяцы вообще не ходила в церковь, пользуясь тем предлогом, что у нее и так много забот: пациенты, больная мать. «Ты омоешь меня, и буду белее снега». Было ли возможно искупить грехи, исправиться? Стать лучше, стать мудрее, добрее и сострадательней? Стать таким врачом, который смог бы спасти мужа и ребенка, а может быть, даже отца? Неудивительно, что ей не хотелось приходить сюда, чтобы избегнуть еженедельного напоминания о ее несостоятельности. О ее неспособности стать таким врачом, каким ей хотелось, а не лекарем на побегушках у любовницы короля и специалистом в области женских притираний и лосьонов.