Клер встала и положила салфетку на стол.

— Пойду прямо сейчас. Утром жду вас у себя.

18 декабря 1672 года

Поездка в Корпорацию врачей на Уорвик-лейн из-за проливного дождя, да еще и аварии на Флит-стрит длится ужасно долго. Анна едет туда одна в наемной карете, она смотрит в окно, где разыгралась непогода, но почти ничего не замечает: мысли ее заняты совсем другим. У нее из головы не выходит случившееся два дня назад. Даже теперь, когда она узнала ужасную новость, Анна не может не думать об этом. А случилось как раз то, что она всеми силами пыталась предотвратить: она влюбилась в человека, который не может жениться на ней, и причина тому — деньги, положение в обществе и обязанности перед семейством. Не может или не хочет? Что, если Эдвард просто не желает менять своих привычек, своего образа жизни? А может быть, теперь, когда она отдалась ему, он считает, что она станет его любовницей? Если это так, он ошибается. Эдвард не похож на человека, который ищет с ней отношений такого рода. Но ведь он ни намеком не дал ей понять, что готов разорвать свою помолвку. За последние два дня он прислал ей три письма, она их прочитала, но отвечать не стала: чтобы выразить свои страстные чувства, он потратил много слов, но ни в одном из них она не увидела для себя твердой надежды. Разум шепчет ей, что Эдварду нужно время, он должен подумать, прежде чем отважиться на столь драматичный шаг. Она и сама не хочет, чтобы он принял решение второпях, а потом пожалел об этом. И все же, когда той ночью стало понятно, что они любят друг друга, когда любовь их была подкреплена столь осязаемо, она страстно желала видеть его перед собой на коленях с предложением руки и сердца, слышать из собственных его уст признание в вечной любви и преданности. Если бы она могла посмеяться над собой сегодня — если бы она вообще могла сейчас смеяться, — ее позабавили бы эти чувства. Что и говорить, она во многом такая же женщина, как и другие, ничем не лучше.

Карета сворачивает на Уорвик-лейн и останавливается перед парадной дверью Корпорации. Дверца кареты открывается, и Анна выходит, нагибая под проливным дождем голову. Льет как из ведра, и под мощными струями ливня грязь немощеной улицы дрожит и ходит ходуном. Она минует белокаменный фасад здания и сворачивает за угол, в узкий проход позади, ведущий к двери анатомического театра. Впереди под яростными порывами ветра с визгом и скрипом раскачивается вывеска ремесленника, на которой изображен ряд новеньких гробов.

Она входит в переднюю, крохотное, тускло освещенное помещеньице с высоким потолком; здесь тихо, только слышно, как где-то в вышине по крыше глухо барабанят капли дождя. Такое ощущение, будто она нырнула под воду. Но с тех пор как Анна получила от доктора Стратерна срочное письмо, она и так ощущает себя словно подвешенной в воздухе, лишенной опоры, опустошенной. Она способна теперь лишь регистрировать внешние впечатления: стук туфель по мраморному полу, густой, плотный запах тяжелой, насквозь промокшей накидки, которую она вешает на крюк, чуждое прикосновение к щекам холодных кожаных перчаток, когда она стряхивает капли дождя. Она снимает перчатки и трет о шерстяные рукава платья озябшие ладони: царящий в здании театра могильный холод проникает даже сюда.

Центр анатомического театра освещается двумя люстрами и несколькими напольными светильниками, окруженными мутным световым ореолом. Все остальное — операционные столы по периметру, скамьи на галерее для зрителей, обшитые панелями стены — тонет в полумраке. Закрыв за собой дверь, она сразу видит стол для анатомирования, с которого свисает несколько длинных спутанных прядей, и небрежно брошенное на стул платье. Она застывает на месте, ноги ее словно прирастают к полу.

К ней молча подходит доктор Стратерн. На нем траур — это дурной знак. Он смотрит на нее с дежурным выражением участия на лице — так санитар в Бедламе наблюдает за подверженным буйным припадкам его обитателем. За спиной Стратерна еще один врач, рыжеволосый и молодой. Его подавленное состояние чувствуется сразу, не надо заглядывать и в лицо: вяло опущенные плечи, унылая поза. Наверное, слишком чувствителен, эта работа явно не для него.

— Не при таких обстоятельствах хотел бы я встретиться с вами снова.

В присутствии постороннего Эдвард говорит сдержанно, хотя глаза светятся живым сочувствием.

— Но я был уверен, что вы захотите увидеть ее, — добавляет он.

Он мягко касается её руки, и, повинуясь его приглашению, она пересекает зал и подходит к столу.

На нем лежит тело юной девушки. Анна подносит пальцы к ее щеке, все еще нежной, как лепесток цветка, но мертвенно-бледной и бескровной, как скорлупа куриного яйца.

— О Люси, — потрясенно шепчет она.

На девушке длинная белая рубаха из мягкой фланелевой ткани, собранная вверху, вокруг шеи, и на рукавах, вокруг запястий; подол ее настолько длинен, что закрывает ноги, и его можно было бы завязать узлом, как мешок: это ее похоронный саван. К горлу Анны подкатывает комок; она больше не в силах сдерживать нахлынувших слез. Сначала вытирает глаза рукой, потом предложенным Эдвардом носовым платком. Мужчины, как и всегда при виде женских слез, смотрят на нее с некоторым беспокойством, будто опасаются, что она начнет сейчас рыдать и заламывать руки, а то еще того хуже, кричать и рвать на себе одежду. У нее в голове мелькает мысль, что, разыграй она сейчас такой спектакль, ей могло бы действительно полегчать, во всяком случае, это лучше, чем сдерживаться и подавлять свое горе; но в данный момент у нее слишком много вопросов, так что приходится натянуть вожжи.

— Где ее нашли?

Голос ее звучит так резко, что она сама не узнает его.

— Доктор Хеймиш, будьте добры, расскажите, мм… миссис Девлин…

Перед тем как произнести ее имя, он делает легкую паузу, и она понимает, что он чуть не назвал ее Анной.

— …все, что вам сообщил сторож.

— Он обнаружил ее в Саутуорке [39], в одном из переулков. Там, где много…

Он умолкает, внезапно вспомнив, что разговаривает с дамой.

— Где много публичных домов, — заканчивает она за него. — Не нужно подбирать для меня какие-то особые слова.

Он слегка краснеет, но продолжает.

— Она была… при ней ничего не было… простите, на ней ничего не было. Мы не знаем, бросили ли ее там уже в таком виде или ограбили позже. Еще он сказал, что крови рядом с телом не было, и поэтому мы можем заключить… — он бросает взгляд на своего руководителя, — что смерть настигла ее где-то в другом месте. Он сказал, что опросил людей, проживающих в этом приходе, но никто ее не опознал.

Другими словами, сторож положил тело Люси на тележку и возил ее по всем имеющимся в округе заведениям и домам. Неужели он не догадался прикрыть Люси одеялом или хотя бы соломой? Ей больно думать, что даже после смерти Люси была совсем беззащитна. Нет, не так, не даже после смерти, а как раз после нее она осталась совсем беззащитной.

— В Саутуорк она могла попасть откуда угодно, Лондон большой, — говорит Анна. — А почему сторож не отвез ее в церковь?

— А вот почему, — отвечает Эдвард.

Он заворачивает ей рукав и одновременно кивает Хеймишу сделать то же самое с другим рукавом. Потом делает шаг назад, чтобы Анне хорошо было видно. На обоих запястьях Люси видны глубокие разрезы.

Значит, самоубийство. Чтобы Люси совершила его, с ней должно было случиться что-то ужасное. Возможно, у них с тем молодым человеком вышли все деньги или просто он бросил ее. Скорей всего, и то и другое. И она попала в хищные лапы какой-нибудь мадам, хозяйки публичного дома или сводницы, которые рыщут повсюду, охотясь за юными беспомощными и одинокими девушками, попавшими, как и Люси, в трудное положение. Но в любом случае лишиться после смерти утешительных объятий церкви ужасно. Самоубийство — страшный грех, и церковь отказывает самоубийцам в погребении по принятому обряду. Придется кое-кого подмазать как следует, чтобы Люси похоронили хотя бы во дворе церкви Святого Климента Датского, но даже и тогда можно лишь надеяться, что ее похоронят в северной части его, где земля считается наименее освященной, и не лицом вниз. Маленькое утешение, но могло быть и хуже: самоубийц все еще иногда закапывают где-нибудь за пределами города, на перекрестке дорог, с осиновым колом в груди.