Эдвард смотрит на прекрасное лицо Арабеллы: она явно чем-то встревожена. Кажется, сейчас она разразится резкой отповедью… но она не успевает раскрыть рот.

— Сэр Грэнвилл говорил, что вторым хирургом во время операции была женщина? Это правда? — вступает в разговор леди Кавендиш.

— О да, ужасная, отвратительная женщина, — подхватывает сэр Грэнвилл, — Наглость этой миссис Девлин не имеет границ. Она величает себя врачом, еще и хирургом, а вдобавок и фармацевтом, и в гордыне своей не желает никого слушать. Я в толк не могу взять, почему наш король позволяет этой даме вести себя столь вызывающе. Это надо пресечь в корне, иначе не успеем мы оглянуться, как она провозгласит себя королевой. Или королем. Или самим Папой Римским.

Все смеются, и Эдвард тоже, хотя и не столь весело, как остальные. Прежде он и сам думал о миссис Девлин нечто подобное. Отвратительной и ужасной он ее, конечно, не считал, но самонадеянной и нахальной — пожалуй. Однако теперь ему не нравится, что о ней так говорят, особенно сэр Грэнвилл. Неприятно уже то, что просто треплют ее имя. А ведь имя ее для него уже кое-что значит. Почему? На этот вопрос он предпочитает не отвечать.

— Должен сказать, — вступает в разговор Эдвард, — что она показала себя опытным и вполне компетентным хирургом.

— Но самоуверенность, но нахальство! Это просто уму непостижимо! — гнет свое сэр Грэнвилл, — Эта женщина дискредитирует память своего отца. Вы ведь помните Чарльза Брискоу? Это ведь я познакомил вас в Париже.

— Как же, помню, — отвечает Эдвард, — Прекрасный человек и отличный врач.

— Да-а, это настоящая трагедия, — говорит сэр Уильям.

— Какая трагедия? — спрашивает Эдвард.

— А вы разве не знаете? — удивляется сэр Грэнвилл. — Его убили в прошлом году. Как раз когда вы были в Лейдене.

— Да не просто убили, — прибавляет сэр Уильям, — а зверски, жестоко зарезали. Его тело нашли неподалеку от Флит-дич с распоротым животом. Вероятно, он навещал пациента и поздно возвращался домой, и грабитель сразил его наповал. Убийца до сих пор не найден.

— Неужели у придворного врача были пациенты, живущие рядом с Флит-дич?

— Он уже не был тогда придворным врачом, не так ли, сэр Грэнвилл?

— Он оставил двор? — спрашивает Эдвард. — Но почему?

— Никто этого не знает, — пожав плечами, отвечает сэр Грэнвилл. — Дорогие дамы, — обращается он к Арабелле и леди Кавендиш, — позвольте, я расскажу вам, какие чудесные ожерелья король подарил сегодня утром мадемуазель де Керуаль. Одно бриллиантовое, а другое жемчужное. Вместе они стоят не менее двадцати тысяч золотых гиней!

Арабелла и леди Кавендиш жадно внимают каждому слову сэра Грэнвилла, а он упоенно рассказывает им о последних событиях при дворе. Эдвард тоже слушает, стараясь не думать о миссис Девлин. Но ведь всякий знает: если стараешься о чем-нибудь не думать, только об этом и думаешь. Он никак не может избавиться от воспоминания, эта картина до сих пор ярко стоит у него перед глазами: нога мистера Хенли уже отрезана, он держит в руках нижнюю часть ее и, не в силах оторвать взгляд от ее глаз, чувствует себя совершенным дураком. И пускай рассудок смеется над ним, но в ту минуту он словно заглянул к ней в самую душу. Боже, что он там увидел, какое это удивительное, захватывающее зрелище, даже голова кружится!

Нет, все-таки лучше о ней не думать. Он поднимает глаза от тарелки с жареным павлином и тушеными устрицами и делает вид, что ему тоже интересно: сэр Грэнвилл занимает остальных историями о придворных дамах прошлого.

— Леди Миддлтон, о, это была потрясающая красавица, даже красивей самой миссис Стюарт, — вещает сэр Грэнвилл, — Чрезвычайно красивая дама, как лицом, так и статью. Я припоминаю, что даже в старости она вовсе не казалась безобразной.

Он тычет себе в губы салфеткой.

— Конечно, если смотреть на нее издали.

Шестой герцог Норфолкский планирует в ближайшее время снести Эрандел-хаус: он уже так обветшал, что дальше некуда. Но все равно Теофил Равенскрофт считает, что для собраний Королевского общества это здание просто превосходно. Уж куда лучше, чем прежнее помещение в Грешэм-колледже, где проживает мистер Гук, что позволяет куратору Общества напускать на себя чрезвычайно важный вид и поглядывать на остальных свысока. Расположенный неподалеку от Мейпоула, между Стрэндом и Темзой, Эрандел-хаус выстроен довольно просто, без архитектурных излишеств, зато может похвастать чрезвычайно красивым, несколькими террасами спускающимся прямо к реке, садом, где в виде прекрасных статуй обитает множество древнегреческих и древнеримских богов. Двум прежним владельцам этой недвижимости отрубили головы за предательство, и в результате это место окуталось интригующей атмосферой ужаса и трагедии. Нынешний герцог, похоже, куда меньше своих предшественников заинтересован в том, чтобы противопоставлять себя короне, не желая за понюх табаку лишаться титула, превосходной коллекции античного искусства, а заодно и головы.

Равенскрофт любит бродить по сумеречным, пропахшим плесенью галереям и потайным комнаткам, наслаждаясь изящными произведениями искусства прошлого; несмотря на то, что заседания Королевского общества обычно проходят в нижнем зале (для проведения опытов, требующих дополнительного пространства из-за использования огнеопасных веществ или живых животных, они перемещаются в одну из галерей либо в трапезную), герцог ничего не имеет против того, чтобы члены почтенного Общества расхаживали по всему дому. Ради этого и ради щедрого дара герцога — библиотеки Эрандел-хауса — Равенскрофт и его товарищи готовы сквозь пальцы смотреть и на его католицизм, и на то, что лично Норфолку, в общем-то, было бы наплевать на естествознание, не предоставляй оно ему возможности устраивать расточительные и порой сумасбродные представления с пламенем, взрывами и кровью. Тут он не слишком отличается от многих других знатных членов Королевского общества. Эта общераспространенная склонность нередко приводит к тому, что их еженедельные собрания уходят в сторону от научных изысканий более тонкого характера, но без ежегодных взносов богатых членов, а также и щедрых подарков, перепадающих время от времени от них же, Общество давно прекратило бы свое существование.

— Дайте дорогу, Равенскрофт, — говорит доктор Линдсей, протискиваясь мимо него боком сквозь узкую дверь.

— Неужели вам мало места? Могли бы и обойти, — парирует Равенскрофт, приберегая слова «жирная свинья» до лучших времен.

Ведь здесь собрались одни, так сказать, джентльмены. Он оглядывает зал, где перед сколоченной из досок кафедрой расставлены стулья — штук двадцать, может, немного больше. Несмотря на то, что в Королевском обществе числится больше двухсот человек, заседания обычно посещает ядро беззаветно преданных науке членов, состоящее из двадцати-тридцати человек, большинство из которых и есть настоящие ученые, искатели истины. Исключения составляют придворные, сэр Уильям Бронкер, председатель, и сэр Роберт Морей, который оказывает ученым поддержку при дворе тем, что только с хорошей стороны освещает их деятельность перед королем (его величество также член Королевского общества и самый влиятельный его покровитель; он всегда с большой охотой дает обещания посещать заседания, а также финансировать проекты, но, увы, его обещания почти всегда остаются лишь таковыми).

Позади кафедры висит большой и уже совсем обветшавший гобелен; он столь изорван и стар, что подробности пейзажа на нем с опушкой леса и замком разобрать почти невозможно, а также так изъеден плесенью и покрыт таким слоем пыли, что находиться рядом с ним, пожалуй, опасно если не для жизни, то для здоровья наверняка. Во время лекции на прошлой неделе, которую Равенскрофт посвятил экзотическим растениям Цейлона, он неожиданно стал чихать, и приступ был столь силен, что он ударился лицом в кафедру, и это вызвало дружный смех его слушателей. Он бросает на гобелен испепеляющий взгляд, но, как ни странно, холст почему-то не вспыхивает, скорей всего, потому что отсырел. Стулья заняты еще далеко не все, но Равенскрофт долго ломает голову, где ему сесть, держась пока позади и взвешивая свои ограниченные возможности.