Молодой человек высок, белокур, довольно крепкого телосложения. Они идут по другой стороне улицы, и лица его не разобрать, но он наверняка красив, потому что Люси, заглядывая ему в лицо, улыбается и смеется. Эстер немного отстала, она молчит и настороженно поглядывает по сторонам, но она всегда такая. Мальчик влюблен в Люси, ясное дело, да и кто может устоять перед ней. Через несколько минут он притрагивается пальцами к шляпе, прощается с девушками и идет своей дорогой. Взявшись под руки, Люси и Эстер пересекают улицу и проходят как раз мимо аптеки. Анна инстинктивно отступает от двери. Глупо, конечно, но они, слава богу, ее не замечают.

— Почему ты никогда с ним не разговариваешь? — слышит она ворчливый голос Люси, — Он подумает, что ты дурочка.

— А мне-то что, — отвечает ей Эстер. — Он не за мной бегает.

— Миссис Девлин?

Ученик аптекаря держит в руках поднос, на нем стеклянные пузырьки, бутылочки и пакетики с порошками.

— Два шиллинга и десять пенсов, — говорит он, ставя поднос на стойку.

— Вы мне все положили? — спрашивает она: услышать такую маленькую сумму в уплату она не ожидала.

— Прошу прощения, мэм, но мистер Мюррей говорит, что маковый сироп у нас кончился. У него осталась только патока.

Досада ее перерастает в панику. Ей надо торопиться в Уайтхолл, и вот пожалуйста, придется искать другую аптеку. Она пытается припомнить, нет ли какой по пути, может быть, в Вестминстере; ей нужно хотя бы несколько капель, иначе она этот день не переживет.

— Вы хорошо себя чувствуете, мэм?

— Все в порядке, не беспокойтесь, — уверяет она его.

Как странно. В последнее время люди то и дело задают ей этот вопрос.

— Вы мошенник и плут, сэр!

Теофил Равенскрофт стоит в магазине оптики на Лонг-Эйкр-стрит лицом к лицу с Кристофером Мидом и изо всех сил тянется вверх, чтобы голова его, посаженная на маленькую сутулую фигурку, оказалась как можно выше.

— Целых шесть фунтов пятнадцать шиллингов за негодный к употреблению микроскоп! Это просто немыслимо!

— А вы, сэр, бездельник и паразит, так считают все мастера: мы делаем для вас прекрасный прибор, мы ломаем голову, как его усовершенствовать, чтобы он работал лучше, точнее, а что в результате? Нашим хрупким изделием забивают гвозди!

— Этот ваш прибор, — говорит подталкиваемый Равенскрофтом его молодой помощник Томас Спратт, протягивая сломанные части микроскопа, о котором идет речь, — оказался очень непрочным, всего за одну ночь работы он сломался, хватило одного — всего лишь одного, уверяю вас! — легкого удара о пол.

— Если уронить на пол вещь, сделанную из стекла, сэр, она обязательно разобьется. Это всякий ребенок знает.

— Если бы это была какая-нибудь чашка, за которую я заплатил бы вам два пенни, меня бы здесь сейчас не было, мистер Мид. Но как видите…

Он берет у Томаса окуляр микроскопа и подносит его к самому носу Мида.

— …микроскоп сломался на самом стыке с рукояткой, а она должна быть достаточно прочной, чтобы выдержать небольшой удар. Я уж не говорю о том, что линза… — он лезет в карман, достает горсть маленьких острых стеклянных осколков и высыпает их на стойку, — линза вообще вдребезги.

Аргумент мистера Равенскрофта совершенно неопровержим, но Мид отвечает ему в своей обычной упрямой манере.

— Откуда я знаю, что там у вас случилось? — спрашивает он, скрестив на груди свои руки и вздернув подбородок — Может, вы нарочно уронили его на пол, — Он бросает взгляд на осколки стекла, — А потом наступили ногой. Ваш капризный нрав, мистер Равенскрофт, всем прекрасно известен.

— Мой нрав тут ни при чем. Я плачу большие деньги, значит, должен получить хороший товар. Разве может ученый достигнуть в науке больших высот, если у него плохие приборы? Как вы смеете называть себя мастером, если производите то, чем нельзя пользоваться? Неужели вы не понимаете, что для моих научных изысканий и экспериментов вы обязаны поставлять все самое лучшее? Это даже удивительно, неужели вы человек столь равнодушный к науке?

Но на Мида этот горячий монолог впечатления не производит. Мастер оптических дел запускает пальцы в свою растрепанную шевелюру и нетерпеливо вздыхает, демонстрируя, что разговор продолжать он не намерен. Равенскрофт принимает этот жест за очередное оскорбление. В десять утра они с Томасом прибыли в магазин и что увидели? Мид преспокойно почивает в своей постели с невинным видом младенца, совесть которого совершенно чиста! Стыд и позор. Кто после этого скажет, что человек стремится к совершенству, хочет овладеть всеми тонкостями своего искусства? Молодежь ленива, ей подавай только удовольствия, посмотрите на тех, кто вместо того, чтобы совершенствоваться в своем деле, овладевать знанием, корчат из себя щеголей и джентльменов. Неужели так было всегда? Равенскрофт роется в своей памяти, таинственной области, полной света и тени, — и, странное дело, то, что освещено, все чаще кажется ему пустым и ничтожным, — но он не может припомнить, чтобы в дни его юности подобное небрежение своими обязанностями считалось нормальным делом. Боже, как много теперь развелось людей некомпетентных, бездарных и невежественных — напыщенных и самодовольных дураков!

— Мистер Мид, — твердо говорит он, вытягиваясь как можно выше (в результате макушка его достигает уровня подбородка Мида), — вы бы поменьше нежничали со своей женушкой, а больше думали о своем ремесле, а значит, и о своих клиентах! Предупреждаю, если я не получу удовлетворения, все члены Королевского общества [21]последуют моему примеру и поищут иных мест для своих заказов.

Он не совсем уверен в том, что так действительно будет. Члены Королевского общества более склонны сами указывать путь другим, чем следовать за кем-то; вирус анархии у каждого в этом братстве в крови. Разумеется, всем известно, что большинство клиентов Мида — члены Королевского общества. Кто же еще, кроме физиков, натурфилософов и естествоиспытателей, станет пользоваться недавно изобретенными микроскопом или телескопом, ведь только эти люди охвачены страстью к изучению земных и небесных чудес.

Мид снова вздыхает, на этот раз уже не столь раздраженно.

— Так что же вы от меня хотите, мистер Равенскрофт?

— Я настаиваю, чтобы вы изготовили для меня новый микроскоп. Этот не работает.

— Значит, вы настаиваете?

— Именно так, сэр.

Мид хмурится, но Равенскрофт знает, что его угроза для оптических дел мастера представляется вполне реальной и тот вряд ли станет ее игнорировать.

— Как вам угодно, — угрюмо отвечает Мид, — Но не воображайте, что я это сделаю сию минуту.

— Вы что, в самом деле думаете, что он сделает вам другой? — спрашивает Томас.

Они шагают по улице, минуя вывески самых разных мастеров: колесные мастерские, плотницкие, слесарные, стекольные и часовые — в этой части Западного Лондона их великое множество. Ветер усиливается, и Равенскрофт застегивается на все пуговицы. А обратный конец не близок: до Бишопгейт-стрит, где стоит его дом, шагать еще целых две мили.

— Конечно, — отвечает он, насмешливо глядя на своего помощника, — А ты думал, если я его отругал, он меня не послушается? Не беспокойся. Мы с Мидом бранимся каждые пару месяцев, если не чаще. Натурфилософия, друг мой, — занятие беспокойное. Надо заставить людей, чтобы тебя слышали, иначе далеко не уйдешь.

Эти двое мужчин, старый и молодой, — забавная парочка. Ученый муж никогда не блистал красотой; даже в нежном возрасте внешность его не вызывала у людей ничего, кроме сочувствия. Одежда его демонстрирует расчетливость, доходящую до скупости, и полное отсутствие тщеславия: ноги обуты в более чем скромные башмаки из свиной кожи ржавого цвета, лет пятнадцать назад купленные за двенадцать шиллингов и сильно истоптанные, тщедушное тело прикрывает шерстяное пальто с пятнами от кофе, обошедшееся ему в один фунт в магазине поношенной одежды на Грейчерч-стрит, на голове завитой, растрепанный парик, проданный за ненадобностью одним из клиентов его парикмахера за два фунта и десять шиллингов. Хрупкая и слегка сгорбленная фигурка Равенскрофта вышагивает впереди, ноги он ставит нетвердо, но быстро и уверенно; непокрытая, несмотря на холод, голова его глубоко втянута в плечи, сжатые в кулаки руки он держит в карманах. Рядом с ним, чуточку поотстав, идет Томас Спратт, белокурый, белолицый и красивый крепыш; шаги его раза в два длиннее шагов учителя, и походка слегка неуклюжа, как у молодого щенка.