Томас — сын одного человека, с которым Равенскрофт познакомился в своем излюбленном кафетерии на Экс- чейндж-элли, что возле Олд-Эксчейндж. Молодой человек стал помощником Равенскрофта всего два месяца назад, когда это место неожиданно освободилось обычным для этого ученого порядком: прежнего своего ассистента он взял за ухо и вышвырнул вон. На похвалы Равенскрофт довольно скуп, но он не может не признать, что до сих пор Томас демонстрировал перед ним именно те качества, которых он ждет от своего ассистента и ученика; ученый отзывается о нем как о «благоразумном, непьющем и добродетельном юноше, старательном и упорном на избранном им поприще». Не лишенный художественного дарования, Томас успел проявить себя способным рисовальщиком и чертежником, а также переписчиком. В его ежедневные обязанности входит подготовка опытов и экспериментов, копирование зарисовок Равенскрофта и множество мелких поручений. Взамен Равенскрофт предоставляет ему крышу над головой, стол и позволяет своей служанке Нелл стирать ему одежду и белье, но это уже исключительно из доброго расположения к Томасу, поскольку тот и так получает от него знания, которые в будущем могут принести ему большую выгоду.

— За убеждения надо бороться, Томас, идти вперед со свободным и открытым сердцем, — говорит он своему помощнику; после перебранки с Кристофером Мидом он пребывает в несколько экспансивном состоянии духа и хочет преподать ученику еще один импровизированный урок, считая это даже обязанностью ученого — Я пришел к убеждению, что истина чаще всего пребывает не в теориях прошлого, а там, где совершаются открытия. На прошлой неделе в мастерской Мида я познакомился с одним старым глупцом, неким мистером Хоббесом, и никак не мог убедить его в том, что микроскоп увеличивает предметы гораздо сильнее, чем его очки, которые он держит своими разбитыми параличом, дрожащими пальчиками перед трясущейся головой и делает вид, что лучше от этого видит. Вот что бывает с людьми, которые никак не могут развязаться со старыми предрассудками: их девиз — «Не верь глазам своим». Старый дурак так и не поверил в то, что оптические приборы расширяют возможности нашего зрения, так что он никогда не испытает высокого наслаждения своими глазами созерцать подробности структуры пылающей в ночном небе кометы, рябой, ноздреватый лик луны или восхитительное и невероятно сложное строение пчелы, жука или другого животного. Всякий естествоиспытатель пользуется тремя инструментами: органами чувств, памятью и разумом, и все три можно усовершенствовать, причем более всего — органы чувств, для этого человек и создает специальные приборы.

Они сворачивают на Харперс-лейн и обгоняют тяжело груженную, скрипящую в сторону рынка повозку, увертываясь от шматков грязи, летящих из-под копыт лошади, и стараясь не попасть подошвой в кучки валяющегося на дороге навоза. Сквозь низкие тучи на мгновение проглядывает похожее на размазанную кляксу солнце. Вонючий дым сжигаемого угля, сплошной пеленой висящий над Лондоном, придает кляксе кроваво-алый оттенок, но дневное светило недолго радует глаз и скоро снова скрывается в плотных тучах. Кончики ушей мистера Равенскрофта покраснели; порывистый осенний ветер влажен, и в нем чувствуется надвигающийся дождь — в такой день сбываются все зловещие предзнаменования и дурные приметы.

Подходя к мосту Флит-бридж, Равенскрофт чувствует, как устали его больные, распухшие ноги, как с трудом гнутся узловатые колени. Холодная и влажная погода обостряет его подагру. К счастью, некоторые из лучших лондонских врачей и аптекарей числятся в его друзьях и время от времени дают ему полезные советы, как надо справляться с подагрой, головокружением, невралгией, метеоризмом, запорами, мигренью и меланхолией, а также рекомендуют новейшие средства от этих недугов. Кроме обычных советов, предписывающих рвотное, слабительное и кровопускание, Равенскрофт перепробовал многие патентованные «воды», капли и стимулирующие лекарства, настойки полыни, растворы окиси железа и припарки из лягушачьей икры, настоянный на белом вине павлиний помет и высушенный, толченый олений пенис, а также вдыхание дыма горящего лошадиного копыта. Он неоднократно экспериментировал со всеми этими средствами, а также со многими другими, принимая их как по отдельности, так и в различных сочетаниях, но здоровье его почему-то все не улучшается. Похоже, и не улучшится, пока он живет на этой улице, с горечью думает он. Рядом с его домом раньше был пустырь, а недавно там построили постоялый двор, и теперь каждый день он вынужден дышать удушливым зловонием конюшни и отхожих мест.

Но еще больше обоняние его оскорбляет запах, который он вдыхает сейчас, когда приближается к мосту через Флит-дич. Когда-то это была река, весело бежавшая с покрытых зеленью холмов и лугов Хэмптон-Хита, но вот уже несколько веков она служит в качестве самой большой в Лондоне сточной канавы, которая медленно течет прямо в Темзу, неся с собой самые отвратительные отбросы: экскременты людей и животных, отходы с близлежащих боен, ядовитые жидкости кожевенных фабрик, пищевые отбросы и помои, мусор, дохлых крыс и собак. Он смотрит в сторону северной части города, где расположены свинарники и стоят дешевые, на скорую руку сколоченные деревянные лачуги, выстроившиеся в ряд вдоль грязных берегов реки. После Большого пожара в Сити запретили строить деревянные дома, но они самым непостижимым образом расплодились за его пределами, в беднейших районах Лондона. Эти жилые строения, таверны и постоялые дворы дают приют подонкам общества — ворам-карманникам, проституткам, грабителям и так далее, — а также тем, кто по бедности своей не может жить нигде в другом месте, поскольку ни один человек в здравом рассудке не захочет селиться на берегах Флита с его вредоносными испарениями.

Возле моста берег реки укреплен несколькими рядами потрескавшихся досок.

— Что это? — спрашивает Томас, обращаясь к Равенскрофту.

— Следы реконструкции после Большого пожара, — отвечает тот, — Главному инспектору Королевских работ Кристоферу Рену и городскому архитектору Роберту Гуку было поручено превратить Флит в судоходный канал.

Работа шла ни шатко ни валко, объясняет он, а потом и вовсе прекратилась, поскольку Рен с Гуком никак не могли договориться о способе очистки и углубления дна этой сточной канавы. По горло занятые отстройкой Лондона, уничтоженного страшным пожаром, оба, к великому огорчению короля, не смогли уделить этому проекту должного внимания.

По ступенькам они всходят на мост и на минуту останавливаются, чтобы дать отдохнуть больным ногам Равенскрофта. Он смотрит на юг, в сторону Темзы, тускло отсвечивающей вдалеке широкой, отливающей свинцом полосой, с нависшими над ней силуэтами новых домов вместе с кучами строительного мусора, — весьма характерный вид города, пережившего пожар. Ученый нетерпеливо трет слезящиеся от напряженной работы по ночам глаза, надевает на нос очки (и эти линзы шлифовал Кристофер Мид, думает он с раздражением) и смотрит вниз на темную воду реки. Отбросы, которые Флит несет ежедневно, медленно плывут по течению бурой от грязи воды: рогатая голова козла без туловища, серая масса, похожая на свиные кишки, что-то волосатое и черное, что может быть и кудрявой собачьей шкурой, и чьим-то старым париком. Одному Богу, а скорее, дьяволу известно, что покоится под водой на дне реки; чистильщики подвальных отхожих мест и ночные уборщики мусора свой тошнотворный груз частенько сваливают прямо во Флит. Что там говорить, не река, а поток дерьма. Неудивительно, что мистер Рен и мистер Гук отказались от своей затеи.

Рен с Гуком, как и Равенскрофт, члены Королевского общества. Он знаком с обоими, он не сомневается насчет их выдающихся талантов, но что касается характеров… о, по его мнению, характеры этих ученых очень разные. Рен — джентльмен до кончиков ногтей и вдобавок гений; Гук — человек, что и говорить, способный, но хвастун и краснобай. Более неприятного человека в мире не сыскать: стоит, например, Равенскрофту заговорить о каком-нибудь новом открытии, как Гук немедленно заявляет, что он его совершил первым.