«Какой умный!» — в страхе и обожании думала Лизоля, конспектируя речь Гуру. А когда он ушел, решила твердо встать на путь просветления и познания абсолютной истины, хоть бы для того и пришлось отринуть разные чувственные и иные, ранее не чуждые ей радости.

Но Мелитка, Мелитка! Нашла холостого, с квартирой, — и гуляет, бесстыжая!

Сердце заходилось от горя.

Верблюд еще ниже, еще брезгливее отвесил губы, поглядел на копошащихся внизу людей. П-х-ф-ф!.. Один из них отлетел, лицо его словно обклеил белый поролон.

— От дают! От так дают! Ну, это даю-ут… Видал, как они с кладоискателями-то, а? С вашим-то братом, а? — гоготал, не отрывая глаз от телевизора, хозяин дома в Потеряевке, где остановился Алик Ничтяк. Лицо его было красное от выпитой водки, к подбородку приклеился кусочек зеленого лука из окрошки. Алик глянул неприязненно на бывшего кореша по заключению, отодвинул к окну табуретку. Он жил в Потеряевке третий день. Сельцо было сонное: пройдет, пропыхтит машина, громыхнет трактор, заплачет ребенок. Вот топают батраки-беженцы, что ишачат на хозяина: Богдан и еще некий восточный. Постой, да их уже трое! Сегодня с ними еще и дядя в кепочке, — грузный, квадратный, с большим красным носом — видно, любитель пива… А вот вышла прогуляться, фу-ты-ну-ты, ножки-гнуты, начальница подружки Люськи, с хахалем. У хахаля пузичко, рожа лоснится — верно, с образованием, работает придурком. В этом, как его… институте. Или в студии. Или в лаборатории. В крайнем случае — в обувном магазине. Это ничтяк. Обувь — прибыльное дело. Одной рукой подписывай накладные, другой ссыпай в карман монету. Ничтяк!

Алику показалось, что Мелита глянула в его сторону. Он отшатнулся от окна, быстрехонько накинул темные очки, а под нос налепил усы, украденные перед отъездом в гримерной какого-то культурного заведения, куда он влез ночью с одной приятельницей, выпить и скоротать ночь. Покосился на зеркало: вид как у новомодного музыканта из ансамбля. Или из группы. Или из оркестра. Или из консерватории. Ничтяк.

Однако!.. Что ж ты, кошка драная, вылупилась и ходишь в лучших нарядах под окнами? Что ты ходишь, не заходишь? А заходишь — не выходишь? Алик гад будет, век ему свободы не видать, если упустит через тебя свой фарт. Где же твои, акула меченая, франки и пиастры, опалы и сердолики? Где твои, кобра, рупии и золотые дублоны? Ты не уйдешь. И каждый получит свое.

Алик запел:

И вдруг насторожился: кобра-Мелитка со своим дружком двигалась к окраине Потеряевки. Ничтяк плюнул на усы, помазал их клеем, нацепил на нос. Глянул на квартирного хозяина: ну, айда! Тот, не отрываясь от телевизора, замахал руками: ступай, ступай! Я потом… может быть… Старый ханыга отнесся к предложению Алика вступить в долю очень прохладно, даже насмешливо: его утомила собственная жизнь, в которой было много всего. Ничтяк погладил свежевыбритую для конспирации голову, нахлобучил на нее жестко дерущую кожу ковбойскую соломенную шляпу, и вышел из избы.

За огородами, где раньше были ворота, открывающие въезд в деревню, сразу раскинулось поле. На нем росли, гуляя под ветром, молодые еще хлебные колосья, а по обочинам кустился бурьян, проклевывались васильки и прочая сорная зелень. Поле катилось вниз, к речке: сначала полого, а потом крутовато, — и обрывалось там, где уже не мог пройти комбайн, чтобы скосить ниву. Там было зелено, бугры, кусты, мягкая почва, деревья росли то в одиночку, то по двое-трое. За долиной виднелся берег неширокой речки. Чтобы увидать саму речку, надо было подойти поближе к ней, а издали лишь кое-где, на изворотах ее, светилась сверкающая вода. Чистая картина лежащей у ног природы заставила непривычного к таким делам Алика сбавить шаг, а потом и вовсе остановиться.

— Ничтя-ак!..

И он снова пустился в путь за кружащими по долине, по незаметным тропочкам, Валичке и Мелите. Сзади, метрах в двухстах от Ничтяка, шел, пыхая и отдуваясь, грузный мужик. Это был Фаркопов, тоже перебравшийся в Потеряевку и работающий батраком в компании Клыча и Богдана. Наметанным глазом узрел он спускающихся в долину, и учуял в них соперников.

Но вот уже все четверо закружили по зеленой траве, между кустов и деревьев, потеряли друг друга из виду, и не пытались уже ничего найти. Брели и брели, проходили один мимо другого на параллельных тропочках, расходящихся кругами по всей долине. Шумели деревья, сверкала поблизости река, тянуло сырым, немного болотным запахом. А когда стемнело, все они вышли к большому, замшелому пню, громоздящемуся возле обрыва; пришли и сели, не говоря ни слова, каждый по свою сторону, глаза в глаза. Еще приплелся мужичонка-рыбак; он кашлял, вонял табаком, и страшно раздражал Мелиту. А наступала уже ночь, надо было идти домой, обратно в Потеряевку, к своим временным жилищам, — но люди боялись встать, боялись двинуться, потому что начисто забыли все тропинки, а в темноте их было не разглядеть.

— Смотрите, шевелится трава! — вскричала Набуркина, и крепче прижалась к теплому Валичке, а спиной, облаченной в дивную куртку — к испятнанному пометом крупной птицы пню.

Действительно: трава упруго ходила широким зигзагом, словно бы раздираемая и колеблемая движением хищного, длинного, медлительного зверя, или, еще вероятнее — телом змеиным. Мужчины тоже дрогнули; Фаркопов засопел и сказал:

— Моя старшая, Ленка, гад, тянет на медаль. Но — боюсь, ох, боюсь, не пройдет на коммерческий. Пятнадцать рыл на место — это как?

— Это ничтяк.

Взгукала сова из леса за хлебным полем. Некто белый обозначился поодаль. Тут уже и мужик бросил окурок, кинулся к реке и залег за обрывом. «Перевезите нас на другую сторону!» — в паническом страхе крикнула ему Мелита. «О-о-у-у!..». Лодку унесло.

А некто белый двигался, скрываясь временами в густой траве, и снова появляясь, с каждым разом ближе. Ничтяк вскочил и заметался за пнем, словно предчувствуя неуклонную кару за совершенные в жизни злодейства, — но тут в лунном свете засияла лысина, и тонкий, визгающий немного голос его квартирного хозяина, Петра Егорыча Крячкина, бывшего соратника по заключению, прозвучал в темноте:

— Ну што, кладовшыки, домой-то не пора? А то эть это… — помолчал, словно бы мучительно раздумывая. — Темно уже.

Ничтяк понесся к нему с намерением садануть кулаком в бок, однако зацепился ногою за корень, брякнулся оземь и захныкал. «Он, он наш спаситель!» — Мелита пылко, не на шутку обняла лысого ночного скитальца. Валичка подал ему свою пухлую ручку и столь значительно произнес: «Постников», — что незнакомому с ним могло бы показаться: сам губернатор клянется в вечной дружбе и заступничестве. Даже Фаркопов, и тот буркнул в его сторону: «Блочок цилиндров от „двадцать четвертой“ не надо? Новехонький, а удружу по своей цене». Но лысый курил с вынырнувшим снова из-за обрыва мужиком, дым длинных и душных сигарет раздражал комаров, они путались в Мелиткиных волосах и противно зудели.

Лысый обогнул пень, и спустился от обрыва к реке. Все потянулись за ним. «А я соли, да луковицу принес. Эка! — весело сказал он. — Разводи-ко, Петрович, костерок, ушицу хлебать станем!» Тотчас Ничтяк с Фаркоповым пошли собирать коряги, мужик поджигал их, а Мелита длинным острым ножиком с обмотанной изоляционной лентой ручкой чистила рыбу. И вот они все собрались у костра, — хоть и взволнованные обстановкою, но твердо знающие, что дома их никто не ждет. Лысый же, вздохнув, повел такую речь:

— Кладовшыки вы, кладовшыки! Людие мои дорогие! Што вы ищете, о чем тоскуете?! Сами, поди-ко, не знаете? Ну найдете, допустим, а там — прах, чепуха, одно гнилье. И пфукнуло ваше богатство («Еще неизвестно», — это Фаркопов). Известно, не известно — только стоит ли себя трудить, не знаючи, што иметь будешь? Лучше бы одну кулижку мне почистили: досталась по случаю, да больно, слышь, хламная, сорная, вся в валежнике. Я бы заплатил, никого не обидел. А, людие?!..