— Йе-эсть, вашбродь, батюшка барин! — зычно крикнул, выплывая из мути ближнего болотца, бородатый дядек в стародавнем казачьем кафтане. Он надвигался, перебирая руками, а сабля его, свисая перпендикулярно телу, волочилась по земле. — Сейчас сделае-эм!..

Мощным ударом хвоста питонка Муни швырнула Афигнатова на тропку, которой они пришли, и погнала перед собою. Карлик Отетя, бессвязно лопоча, протянул Крячкину крохотную ручку; тот боязливо огляделся, выскочил из ямы, забыв о лопате, и потрусил следом за подземным обитателем. Зырь толкнул Валичку; тот уловил угрюмый, холодный свет косящего глаза, и обреченно шагнул в траву. Огневка, тявкая, стлалась перед Мелитой и играла хвостом; завороженная ею, нотариус протянула руки и понеслась опрометью за лисою. Путь гриба сосредоточенно повторял Вова Поепаев, стараясь не раздавить его сапогом.

Только не обретшие своих пар Лизоля, Фаркопов да вор Ничтяк остались стоять возле ямы, скованные ужасным предчувствием. «Шашки подвы-ысь!» — гудел казак, наползая. Тут раздалось хлопанье крыльев, и на поляну свалился орел. С него слезло существо в платочке, зеленом бязевом сарафане.

— Авдотья Лукинична! — Лизоля взмахнула руками. — Голубушка, что же это?!..

— Еле успела, — сказала старуха, дернув ее за рукав. — Ляд с тобой, выведу, так и быть…

Орел гнусно клекотнул и раскрыл крылья, готовясь к пробежке. В это время Фаркопов совершил гигантский прыжок и вцепился в его лапы. Птица закричала по-человечьи; рывками, рывками она тяжело поднялась над травою, и полетела в сторону Потеряевки. Иногда она оседала, и носки грубых фаркоповских ботинок буравили землю.

Остался лишь Ничтяк: кожа на его лице сделалась землистой, он озирался и клацал зубами.

— Простите, граждане, помилуйте! — вязко бубнил он и кланялся на все стороны. — Грешен, помилуйте!..

— Ну и что за беда! — громко молвил крепкий рыжий мужик с кудрявой головою, в плисовых штанах и длинной белой рубахе, с босыми ногами. — В бездне греховней валяяся… Вот только перстенек-от зря взял, мил-человек, этот грех тебе и совсем бы не нужон. Дай сюда!..

— Докажи, сучара!.. — уголовник выхватил перстень из кармана брюк, сунул за пазуху, и прытко сиганул в сторону. Кудрявый коротко взмахнул рукою, — тяжелый, похожий и на булаву, и на крестьянский цеп предмет метнулся вслед вору и ударил его в загорбок. Ничтяк пал ничком, раскинув руки, и не шевелился более. Спустя совсем короткое время что-то маленькое, темное вытолкнулось из-под правого плеча; сдулась корочка крови, и пульсирующее огоньком колечко подлетело к тоскливо кружившей над низиною девицей. Она ухватила его, надела на палец, — и, облегченно вздохнув, растворилась в воздухе. Над телом Ничтяка колыхнулось голубое пламя, и опало тотчас, упрятавшись в кучке серого пепла.

— Эй, Нахрок! — крикнул казак. — Принимай друга!

— Ва-ажно! — отозвался кудрявый.

Прозрачный призрак уголовника Алика, по кличке Ничтяк, поднялся из пепла, и со стонами, колыхаясь, вознесся к верхушке березы; исчез из вида; стон все удалялся, удалялся, пока не затерялся среди других звуков.

Вдалеке, в Потеряевке, раздался сиплый вибрирующий вой петуха Фофана. Оборвалось на полуслове брюзжанье старого барина; затянулась зеленым ковром яма с сундуком и лопатами в ней. Наступила тишина, и ничье движение не тревожило больше покоя под старой березой.

Вот на закате еще одно лето Господне! Лезут репьи из огородного тына. Еще пахнут чистотел и полынь, хоть и ушло их время, скоро им засыхать; настанет царство мяты, царство ботвы на искуроченных человеком грядках. Впрочем, если пройти тропкою с самого раннего утра, когда воздух свеж, роса цепко холодит зелень — она бодрится изо всех сил, изображая стойкость и молодость… но нет, все равно не дождешься тех сладких запахов, от каких вздрагивали весною, еще недавно совсем, ноздри, и рождались разные мысли, настроения: иной раз ведь и черт знает, на что становишься способен, нанюхавшись того дурмана!

Валичка и Мелита, оба трусоватые по натуре, первыми выскочили из заколдованной низины: и лиса, и зырь, доведя их до пня, сразу исчезли, провалились (да так оно и было!), дальше путь лежал знакомой извилистой тропкою, проходящей через небольшое, забитое сорняками поле.

— Ну же, скорее, душа моя! — торопили они друг друга.

Бежать, бежать! И никогда больше не возвращаться в места, где обман на обмане. Где некому показать себя, гуляя вечером под ручку с любезным другом в изысканном туалете, и раскланиваясь со знакомыми с милою улыбкой. Прочь от тракторного гуда, навозных ляп на дороге, убогих натюрмортов сельской лавчонки!

Линия судьбы, однако, может казаться простою лишь мозгу невежды, глупого человека: ну что он, на самом деле, способен видеть и предвидеть, кроме той точки, на которой находится в данный конкретный момент?..

На окраине деревни, за крайними огородами, их встретила толпа, застывшая в торжественном молчании. Раздался гул, и народ двинулся навстречу им, крича «Ура!» Несколько голосов пели «Вставай, проклятьем заклейменный!», иные — «Боже, царя храни…».

Впереди надвигающейся народной массы резво поспешала, переваливаясь, Маша Португалка. Вровень с нею трясся на высоком стульчике старичок Пафнутьич, несомый четырьмя мужиками. Бежал сзади вприпрыжку батюшка с зажженным кадилом; вид у него был одновременно и радостный, и сконфуженный.

Метров за десять до обалдевшей парочки Марья Мокеевна Буздырина, она же Сантуш Оливейру, пала наземь и поползла вперед, бия поклоны. «Ай!» — вскрикнула Мелита. Валичка прижал ее к себе и мужественно вперил взгляд в пространство, подобно герою революционной эпопеи. После того, что стряслось в низине, его уже ничто не могло удивить, — только испугать. Но страх-то остался, и он думал тоскливо: «Неужто будут убивать?..».

— Батюшко-о!.. — басом возопила Португалка, приблизясь на коленях к его ногам, и лобызая концы пыльных кроссовок. — Матушко-о! — обняла дрожащие Мелитины ноги. — Родныя-а-а!..

Толпа запаленно дышала за нею, согнувшись в пояс.

— Робята-а! — гнусаво засвистел Пафнутьич. — На плошшадь их ташшы-ы! Пушшай, значит, опшэству присягу дают… ташшы-ы!!..

Все взревели; мигом Постников с Набуркиной очутилсь на головах невероятной толпы, несущей их по прибитой росою пыли, по склизким коровьим лепехам к избе сельской администрации.

— Что же это, душа моя?! — вскрикивала нотариус, кусая губы. — Это ужасно! Ведь я еще так молода!..

— Мужайся, душа моя! И будь готова ко всему!

Но вот достигли места; вознесенный на большое крыльцо бывшего сельсовета, Валичка немедленно усажен был в высокий стульчик деревенского мудреца, — самого деда выкинули из него столь нецеремонно, что он остался лежать без памяти возле угла.

Набуркиной принесли низкую табуреточку, и она тихо пристроилась обок с седалищем милого друга.

Старый механизатор Офоня Кривощеков оттер мощным плечом Марью Буздырину, и махнул рукою попу:

— Действуй, товарищ!

Тот подскочил, и забегал вокруг стула, размахивая кадилом и возвещая:

— Венчается на царствие раб Божий Валенти-ин!!..

Но вот он остановился, наступила мертвая тишина. Сиплым шепотом Валичка спросил у застывшего за спинкою священника:

— Чего дальше-то, говори!

— А я почем знаю! — поп тихо вздохнул. — Первый раз экая притча. Набежали ни свет, ни заря: заправляй кадило, одевайся для торжества! Или убирайся с прихода! А ведь у меня семья… Значит, так: поклонитесь троекратно, тут уж ошибки быть не должно. Спасибо, мо, народ честной. Ну а дальше — по обстоятельствам, сами ориентируйтесь.

Постников поднялся со стула и трижды поклонился.

— Спасибо, народ честной! — воскликнул он.

Оглушительный, восторженный рев был ему ответом. Люди падали на колени, тыкались лицом в землю, плакали навзрыд, размазывая слезы по чумазым физиономиям. А Португалка, приседая и махая руками, кричала с крыльца: