Очнулся он мгновенно — словно снова оказался в казарме, и услыхал сквозь сон сигнал тревоги:

— Побег?!!..

Что-то мягкое и жаркое, визгнув, улетело с живота в лопухи. Туда же отправилась сброшенная с лица фуражка. Босой, расстегнутый, Пашка стоял враскорячку на мятой траве и тревожно озирался кругом.

Внизу блестел водою небольшой городской прудик, — там сидел рыбак в лодке, бултыхались ребятишки; на мостках женщина полоскала белье. Клонясь к воде, стояла старая береза — вот-вот упадет. Но она стояла так уже долгие годы, и все не падала. Он успокоился, сел на землю, проверил карманы.

Денег, конечно, нет, профуры забрали все. Но главное — документы — на месте. Да их и не было много, этих денег. Полтинник, что дал Фуня — он случайный, его нечего и считать. На него брали вино. Своих же было всего червонец, он его прихватил на всякий случай. Остальные лежали в чемодане. Нет, ничего страшного… Девки-то были неплохие, и взаправду старались, чтобы ему было как лучше. А за это надо платить. Вот они даже ботинки с него сняли, поставили рядом, чтобы ноги отдохнули, накрыли голову, чтобы зной не наделал беды. Так что не стоит держать на них обиду.

Пашка зашел в лопухи, за фуражкой, нагнулся, — неведомо откуда выскочивший котенок фыркнул и ударил его лапкой. Так вот кто спал на его животе! Пепельно-серый, в черных тигровых разводах. Ах ты игрун, зверь!

Еще профуры вытащили из внутреннего кармана кителя красивую позолоченную цепочку — рассудив, верно, что молодому парню она ни к чему. А Пашка очень дорожил ею, и вез в подарок матери. Он выменял ее у одного зека на литр водки, по лагерным понятиям это была высокая цена. Однако цепочка и стоила того: мелкая-мелкая, сверкающая, она ласкала ладонь и была словно живая.

Длинный низкий гудок пролетел над городком. И далеко за прудом показался поезд — точь-в-точь такой, какой вез Пашку несколько часов назад. Он тотчас вспомнил все, и испуганные ноги взметнули его над зеленою плешкой.

Автобус!..

По сорной тропинке он припустил к станции, — и остановился на тонкий, трепещущий из-за спины звук.

— А ты чего? Пош-шел, ну?!

Котенок прыгнул и потерся мордой о ботинок. Пашка, фыркнув, припустил дальше.

Одинокий автобус всасывал последних пассажиров… неужели успел? Шофер лениво ворочался в кабине.

— На Шкарята?

— Ты откуда выскочил? Пыльный, в репьях…

— Мне только чемодан взять — там, у кассира.

— Вали его на рюкзаки — вон, дачников полная утроба…

Котенок, подобрашись, зацепился за Пашкину штанину и полез по ней наверх.

— Эт-то еще что за притча? — засмеялся шофер. — Тоже дембель?

— Да, черт… Бежит и бежит за мной, как на шнурке. Поедем — я его в окошко выкину.

— А он — под колеса. Не жалко? Пусть прокатится. Я его потом на автостанцию отнесу. Приживется — ладно, а может, еще и домой дорогу найдет. У них ведь нюх на это дело.

Он протянул ладонь, и снял котенка с Пашкиного погона.

Продравшись с чемоданом сквозь дачников, все заполнивших своей поклажею, Пашка сунул голову в кабину:

— Я последний!

Водитель кивнул, включил мотор и закрыл двери. Воздух стронулся и пошел в форточки ускоряющей движение машины. Стало легче. Котенок сидел на ветхой хламидке, постеленной поверх капотного чехла. Главная улица накатывалась на лобовое стекло, и солдат — дальний путник, Одиссей — глядел во все глаза. Угоры, небуйная зелень, милиция, раймаг, Дом пионеров, аптека, старая гостиница, ПТУ… Тень от тополя сделалась длинной, и Фуниной «восьмерки» уже не стояло во дворе училища. Обогнув пруд, автобус рванул в гору.

Когда осталось позади окраинное кладбище с гнилым забором, шофер спросил:

— Ну дак как там, вообше-то?

— Где? В армии, что ли?

— А то! У тебя какие войска? Яшка-артиллерист?

— Ракетчик. Стратегического назначения.

— Но… Командир отделения?

— Точно.

— Это ведь должность по штату сержантская. А ты младшой. Чего так?

— Нынче не очень-то присваивают, — на ходу сочинил Пашка. — Жмутся, по правде говоря.

— Уж к дембелю-то могли бы дать. Может, штрафанулся?

— Не-е, что вы! Просто сейчас до этого никому дела нет. Чего эти лычки стоят? Ничего не стоят. Все от отношений зависит.

— Но… Нынче, я слыхал, сержантов-то и рядовые бьют?

— Если старики — запросто могут отторкать.

— Самое это худое! Я вот служил еще по старому Закону: призыв в девятнадцать, три года. Тогда сержант был большой человек. Попробуй тронь! Много сверхсрочников ведь сержантами были, так что авторитет звания старались держать. И правильно. Армия есть армия, зачем в ней баловство разводить?

— Три года… ой, долго! — поежился Пашка.

— Зато солдаты были. Не глядя на нацию. Это теперь оказалось, что мы всех угнетали. Даже хохлов. А уж если от кого кости болели, так это от них. Нашто мне ихнее сало? — внезапно разозлился шофер. — Сам двух подсвинков держу! Э-эх, не разобраться! Ты чей в Шкарятах-то будешь?

— Поли Шмаковой.

— А-а, знаю. А Санушка Мурзина помнишь?

— Самый чуток… Они ведь давно уехали.

— Н-но! Мать-то твоя где, в совхозе?

— Нет, она в связи. Почтальонка.

— Ну, это хоть спокойней. Она ведь одиночка, кажись?

Пашка кивнул головой.

— Отец-от жил хоть с вами, нет?

— Недолго. Он с бригадой из Белгородской области сюда приезжал, лес заготавливать, с матерью сошелся, и остался. Два года прожил, потом уехал.

— Алименты получали?

— Какие алименты!.. Он ведь уж раньше женат был, и потом еще женился. Копейки приходили, мать так и говорила: «Не было денег, и это не деньги».

— Летун, значит?

— Да он не скрывался, просто все ездил туда-сюда: то в Костромской области жил, то в Кемеровской, то опять в Белгородской…

— Ты его и не помнишь, поди?

— Нет.

То деревья, то поля мчались сбоку автобуса; он прыгал на ямках, и пыль вилась за ним, словно парок от утюга в искусных быстрых руках. Пашка вертел головою, узнавая знакомые места. Сердце щемило, он моргал и жалко улыбался: что ни говори, как ни бодрись, а два тяжких года пришлось ждать этой обратной дороги! Котенок спал на хламидке, не просыпаясь даже на больших ухабах.

— Ты погляди, — толковал шофер. — Оглядись как следует. Увидишь, что не то — сразу рви обратно. Пока молодой, пока не зацепился, не оброс. Говорят, безработица — чепуха все это! Мы, автобусники, в курсе: везде можно устроиться. Только с умом подступаться надо, ну да это уж — дело твое…

Они сделали уже несколько остановок у заброшенных, полузаброшенных деревень. Там выходили люди: тетки гнулись под рюкзаками, тащили тяжелые сумки. В автобусе становилось все просторнее.

— Что вот тоже народ сюда тащит? До зимы некоторые живут. Работа с утра до ночи, избы старые, их сколько жить — столько чинить надо… Говорят, труд Богом в наказание дан — так зачем же люди сами себя наказывают?

Пашке были довольно безразличны эти разговоры: ну надо мужику скоротать дорогу, рабочее время — вот он и коротает их болтовней. Все так делают. Ах, жалко цепочки, теперь нечего и подарить матери! Может, надо было все-таки дернуть эту профуру, Зинку? Хоть не было бы так обидно.

— Я сяду, — сказал он. — Ноги устали.

Салон очистился от многой поклажи, и появились свободные места. Пашка устроился рядом с бабкой, одетой по-городскому: яркая, хоть и неновая куртка, голубые трико с лампасами. Она тоже оказалась словоохотливой.

— Что, отслужил? — допытывалась она. — Отдал Родине долг? Где служил? А девушка-то есть? Надо жениться. Из армии пришел — надо жениться.

«Хоть бы отстала! — думал он. — Лезет, куда не надо».

У него не было девчонки, которая писала бы ему в армию. В училище он дружил с одной, Светкой, из группы штукатуров-маляров, даже ночевал несколько раз с нею, но потом ее взяли к себе Фунины ребята, и она куда-то исчезла, а больше ему никто не нравился. Еще, когда он уходил в армию, из Шкарят поступила в то же ПТУ девчонка Танька Микова, двумя годами младше его. Пашка попросил, чтобы она писала, получил три письма, совершенно пустых, с одними приветами — и все. Но и то ведь большое дело! Особенно на первых порах. И он это не забывал, через мать тоже передавал Таньке приветы, и наказывал спросить, почему та не пишет больше. Но девка пропала, и не давала больше о себе знать: видно, заела своя жизнь! Конечно, в училище тоже круто приходится, ему ли не знать. Говорят, раньше были девчонки, которые ждали парней из армии подолгу, по три-четыре года; сейчас этого почти не бывает. Чего ждать? Им ведь по молодости нет разницы, с кем жить. Да и честных, целок после двадцати уже не встретишь. А раньше, по слухам, были и такие.