Учение Нечитайло о вреде неконкретности знания окружающего мира — в частности, преступной среды — Вася в своей работе неуклонно проводил в жизнь. Парень в обычной жизни веселый и открытый, чрезвычайно интересующийся историей Маловицынского района, — он на службе умел быть и въедливым, и дотошным. „Отвечайте конкретно! Мне нужно конкретные данные. Но где же конкретная суть?“ — так и слышалось от него. Однако применить свое большое желание и заветы опытнейшего полковника Васе пока не доводилось. Все шла текучка, мелочевка: то украдут свинью, то задерутся до полусмерти два соседа, то пропадет мотор с лодочной базы, — а однажды, например, воспользовавшись тем, что шофер ушел обедать, открутили посреди бела дня карданный вал с совершенно исправной, на ходу, машины…

Вася сидел, уныло глядя через окно на пыльную улицу. Казалось, уж сотни лет сидит он здесь, за этим столом, и видит одно и то же! Вон мелькнула стайка ребят — верно, опять побежали на берег жечь костры. Протащилась на рынок продавать свежую редиску маловицынская старожилка Анико Ахурцхилашвили, по прозванию Аня Шанежка, совместно со своим мужем Петико Теплоуховым. Три мужика в рабочей одежде деловито и споро, придерживая карманы, протопали в скверик возле пристани… Перед лейтенантом Бяковым лежала папочка дела о злодейском похищении трех сетей со склада рыбхоза, и нужно было принимать меры, но — никак не удавалось сосредоточиться. Все за дверью бубнили, галдели, и Бяков даже различал голоса братьев-близнецов сержантов Ядовиных, составлявших экипаж милицейской машины. Он встал, вышел в коридор. Братья, Никола и Славка, излагали паспортистке и помощнику дежурного из вытрезвителя приключившуюся с ними вчера историю. Знакомые звали их Калям и Салям.

— И тогда он, низенький и толстый, — толковал Калям, — как сунет руку в карман, как выхватит оттуда красную книжечку, да как закричит: „Я кандидат!“

— Нет, депутат, — пытался поправить его Салям.

— А я говорю: кандидат! — упорствовал близнец. — Да вот Галка не даст же соврать.

Скромно стоявшая в сторонке девушка приблизилась и сказала:

— Не кандидат, и не депутат, а член пленума.

Братья глянули на потолок, вздохнули и почесали в затылках.

— И что ему здесь у нас надо? — сдерживая голос, спросила паспортистка. — Наверно, приехал кого-нибудь проверять. Может быть, и к нам заглянет. Вы уж ему на глаза не попадайтесь тогда, ребята. Идите, в отпуск проситесь с сегодняшнего дня.

— Но ведь он без машины! Откуда мы знаем… Он, наверно, оставил ее где-нибудь поблизости, а сам пешочком тут… посмотреть порядок…

— Надо было проверить у этого типа документы, — вмешался в разговор Бяков. — А вы — взяли, удрали: кандидат, депутат, член пленума… Хоть бы и так — ну и что? Пусть знает, как мы неуклонно следим за порядком, и для нас все равны.

— Оно, конечно, так, — согласились близнецы. — Да только как-то все быстро, необычно вышло. Тут Галка, вишь, с одним типом сцепилась…

— Галя, зайди ко мне! — строго приказал Бяков.

Внештатница Галя Жгун работала помощником геодезиста в дорожном управлении и училась заочно на третьем курсе гидромелиоративного техникума. Но в борьбе за правопорядок ей не было равных.

— Что произошло вчера, Галя? С кем ты вчера сцепилась?

— Да один мужчина, он живет в Потеряевке, там работает… Он ничего, неплохой мужчина… Как сюда приедет, каждый раз меня ищет. Я ему, кажется, нравлюсь, — сказала Галя, потупившись и вспыхнув.

— За что же ты его?

— Да мы с ним сперва нормально разговаривали, он говорил: пойдем, мол, погуляем. Ну что же, думаю, можно и погулять. А потом он как ляпнет: „Ой, Галочка, коханая, как вы мне нравитесь, клянусь всеми своими детьми!“ Ну, я и врезала ему. Чтобы знал, как разговаривать с местными девушками.

— Так-так… А второй что? Они вместе были? Второй не вступал в разговор? Низенький, говоришь, толстенький, в коричневом таком пиджачке? Ага-а…

И Вася вспомнил, как он сидел вчера вечером в своем кабинете, и наблюдал из окна чуждую их городу картину: впереди летел мощный, могучий мужик, черный и кудрявый, со щеками цвета чуть переспелой хурмы, в модной костюмной жилетке поверх клетчатой рубашки, а поверх жилетки — подтяжки. Серые клетчатые же брюки облегали состоящие из одних мышц ноги-тумбы, могучие окорока-ягодицы. И грязные рабочие, в растворе и битуме, грубые ботинки. Он словно стлался над вицынской пылью, охваченный порывом, дальним зовом, — а сзади трусил точь-в-точь комический папаша из идущего по телевизору рекламного ролика: папаша, заключивший договор страхования до совершеннолетия дочери, и возвещающий об этом с глупо-значительным видом. Вот только локти коротких ручек работали у этого типа чересчур уж бойко, да больно решительный вид прочитывался на лице, отягощенном прыгающими щечками. И фалды пиджачка тряслись и реяли, — и так они пронеслись перед глазами оперуполномоченного Васи Бякова, мгновенно заставив его подумать: „Ну до чего же неконкретные господа!“ Случись это в другое время — Вася бойко выскочил бы из отдела и побежал бы следом за ними, тоже вздымая пыль и криками приказывая прекратить движение. Но то — в другое время, а вчера Вася и так опаздывал на свидание к невесте, местному музейному работнику Зоечке Урябьевой. Вот ведь не побежал, не задержал — а что получилось, в конечном счете? Какая-то чепуха с сержантами, с этой Галей. Всегда надо делать то, что положено делать, что вытекает из конкретных обстоятельств. Тогда и будет все о» кей. Вот так.

— Так где он, Галочка, говоришь, имеет среду обитания? — допытывался лейтенант. — Говоришь, в Потеряевке, что ли? А кто такой, откуда, конкретно?

Галя с затуманенным взором водила ладонями по кромке стола. «Да, да, в Потеряевке, кажется. А вообще — не знаю я, кажется, ничего! Ах, оставьте, оставьте меня все!» — она с рыданиями выбежала из кабинета. Вот появилась уже на тротуаре, под Васиным окном; вытерла глаза, перешла дорогу, и стала покупать семечки у пропыленного насквозь аборигена. «Тоже неконкретная», — вздохнул Вася, и вновь принялся мучительно раздумывать над загадочным фактом кошмарного исчезновения трех сетей.

В динамике пропикало двенадцать. Ровно в это время Васина невеста, заступив на рабочую смену в своем музее, снимала трубку и звонила ему.

Тотчас зазвонил телефон.

— Здравствуй, Васичка, — сказала Зоя. — Хороший день, правда?

— Здравствуй, Заинька, — улыбнулся Вася. — День просто прекрасный!

Странный человек Гуру, для Лизоли Конычевой — Учитель, по паспорту значился Антоном Борисовичем Афигнатовым, имел две профессии, и в силу того — две должности. По одной принадлежал скорее к миру ученому, ибо работал на кафедре паталогической анатомии мединститута, по другой — к миру культурному, как бы даже театральному, так как дирижировал оркестром местного цирка. В свое время он с отличием окончил музыкальную школу, с отличием же — музыкальное училище, после чего поступил в медицинский и столь же блистательно прошел и завершил курс обучения в нем. Затем, уже работая на кафедре, сделал еще один рывок — и консерваторский диплом, тоже с красной обложкой, оказался в руках.

По окончанию консерватории никогда не знавшему отдыха ассистенту показалось, что в жизни его стали появляться опасные свободные пустоты. О, уж он-то знал, сколь они опасны! В одну из подобных пустот — между окончанием мединститута и поступлением в музыкальный вуз, — он даже как-то женился. Правда, брак был недолгим и бездетным, но куда денешь воспоминания о постоянной постыдной от кого-то зависимости, сразу же возникшем и закрутившемся кругом хаосе, необходимости вести ненужные, абсолютно глупые разговоры? И почувствовав пустоты на этот раз, он пошел в цирк и предложил там свои услуги.

Полгода проработал пианистом, и был в этом качестве оценен: установив, что Афигнатов не пьет, не курит, не опаздывает на репетиции и представления, не вникает пристально в закулисные интриги, — его двинули в руководство маленьким оркестриком; освоив дирижерский пульт, он прочно за ним утвердился. Пустота, вроде, заполнилась, — даже, казалось бы, сделан шаг к жизненному идеалу: с одной стороны — страдания людей; исцеление и уход за черту, с другой — вечный праздник музыки, пир веселых страстей. Соединив их вместе — патанатомию и искусство — Антон Борисович надеялся уравновесить две эти стороны своего существования. Таким образом, жизнь обретала видимость гармонии. Действительно, утром и днем он трудился, вел лабораторные, заседал на кафедре, писал статеечки, а вечером взмахивал палочкой, марш Дунаевского оглушительно падал на арену, на зрительские ряды, проникал в уборные помещения и конюшни, у всех от него бродила и пузырилась кровь, люди бодро и весело кричали, разгоняя усталости, печали и скуку, лошади били копытом, ревели медведи, а слон поднимал изогнутый хобот. Дирижер склонялся над всем этим, выглядывал из вознесенной наверх оркестровой чашки. Изможденное лицо его с остренькой бородкой высовывалось, нависало над зрителями, клоунами, жонглерами, канатоходцы проходили мимо, носились сосредоточенные акробаты. Бледный пьяница-скрипач жался щекою к инструменту, прикрывая глаза. Эквилибристка с упругими красивыми ногами сыпала воздушные поцелуи.