— Что с вами, милый друг? — персты Мелиты коснулись мягкой Валичкиной щеки. — Какой угрюмый, потерянный вид. Нездоровы, что ли?

— Оставьте! — дернулся он. — Это, в конце концов, переходит все пределы. Что за удовольствие: выставлять меня идиотом перед самим собою? «Ах, милый друг! Ах, мой дорогой Валентин! Ах, бесценный Валентин Филиппович! Не затруднит ли вас, мое сокровище!..». Вы хоть понимаете значение слов, которые произносите, в русской речи: милый, дорогой, бесценный?.. Не понимаете — не произносите. Я… зачем вам нравится злить меня, черт побери, — что за необходимость?

Петух Фофан в невероятном броске закинулся на подоконник, приник к стеклу головою и оглядел избу жутким глазом.

— Кыш! — вскричала Набуркина. — Чего тебе надо, проклятая птица?!

— Ко-ко-о! — клекотнул Фофан, и скребнул окно костистою лапой, поросшей змеиной кожей.

— Вы отвлекаетесь, — голос пожарного директора сделался тих и медлителен. — А вы не отвлекайтесь. Я же говорю о серьезных вещах. Мне кажется, что вся наша эпопея с кладом не только затянулась, но и стала бессмысленной. По сути, мы не продвинулись ни на дюйм. Все эти ваши разговоры, хохотки, прогулки, поездки в город, набеги ужасного фермера, с которым вы когда-то танцевали фокстрот… Мне же в этом нелепом мельтешении попросту нет места: шатаюсь туда-сюда, валяю дурака, совершенно утратил присущие мне оптимизм и уверенность действий… Что за дела?

— Ах, оставьте это! Какой в ваших словах эгоцентризм: я, мне… Хорошее дело: завлечь меня в эту дыру, — и на меня же взвалить ответственность за неудачу. Можно было бы провести это время в городе: там меня знают, уважают как человека и как специалиста. А здесь… что здесь? Я даже не могу реализовать себя как женщина!.. — уже в истерике крикнула она.

Но Валичка был сегодня глух к таким эскападам. Сидел и бубнил, бубнил:

— Успокойтесь, Мелита Павлантьевна. Я же не хочу ни обидеть вас, ни оскорбить, ни унизить. Надо просто разобраться: что, как, почему? И принять решение. Мне тоже тяжело. Поверил вздорной бумаге, бросил работу… легко ли сейчас найти другую? Деньги дешевеют… Вернусь — на что жить? Разводить на продажу рыбок? Но собрать их, снова наладить хозяйство — ох, непростое дело! Конечно, тут и моя вина: зачем я вас в это втянул? И вы не говорите, что вам тут плохо живется: в родных-то местах! Ну, и… еще один вопрос, причем серьезный: вы скажите откровенно, что вам важнее: найти клад, стать обладателем драгоценностей, богатой личностью, — или же реализовать себя как женщина?

— Какой коварный вопрос! — молвила Мелита, подумав. — Я не подозревала, что вы столь коварны. Разве можно задавать его даме? Ведь ей всегда нужно все — и то, и другое, и третье. Мужчины, конечно, более цельные люди. Но ведь в них нет и нашей прелести, верно? Мне не помешал бы этот клад, безусловно. Дело сейчас не в этом. Неужели я, Валентин Филиппович, дала вам повод заподозрить меня в легкомысленном поведении? Отвечайте, не то я вас ударю!

Постников струхнул.

— Возможно, я, э… это действительно… есть преувеличение, э-э… Однако согласитесь, э… Ваши прогулки, э, наряды…

— Что ж! Не скрою: я удивлена! Нет, поражена! Вот где проявилось ваше истинное отношение! Из смрадного, экологически неблагополучного мегаполиса, каковым, безусловно, является Емелинск! — из общества завистливых, строящих козни и хамски воспитанных людей я вырвалась на природу, чистый воздух, столь необходимый при моем слабом здоровье. Туда, где я, чистая и босоногая, бегала по лугам и играла с подружками на берегу быстрой речки… — темная маленькая слеза покатилась по дорогому питательному крему, втертому в подсыхающую кожу. — Как… как вы могли! Над всем самым святым…

— Зачем вы так! — уныло произнес Валичка. — Просто это… мне было обидно…

— Обидно?! За что же? За то, что женщина в самом цветущем возрасте, весьма (да вы разве видите?) недурная собой, притом с высшим образованием, имеющая свое дело в областном центре, позволяет себе пройтись по селу и выехать в район не в темной бесформенной юбке, заношенной кофтенке и стоптанных туфлях, а в модной одежде известных фирм? Этого вы хотели? Ну, признайтесь же!

— Хорошо, хорошо: простите меня! — взмолился он. — Считайте, что все это расстроенные нервы, тут вы были правы. Но и вы постарайтесь понять: я одинок здесь, не чувствую почвы под ногами, время течет впустую, черт его дери… Потом — и это весьма важно! — я тоже не реализую себя как мужчина: согласитесь, нет ничего более угнетающего… какая-то ложь, двусмысленность во всем… нет, надо уезжать! А куда? Ни денег, ни работы, ни будущего…

Набуркина отсела немного, оглядела, словно бы впервые, возвышающуюся над грубым столом круглую голову, намечающуюся лысинку; выдвинутые вперед от висков, бугрящиеся между ними и носовой складкою кожи, маленькие багровые щечки-скулки, тыльные стороны ладоней в редком светлом пуху…

— Валюша, — тихо сказала она, — иди ко мне, родной…

Тот встал, пожмурился, — и вдруг, басовито взрыднув, вколотился головою в круглые Мелитины коленки.

Снаружи раздались душераздирающие вопли и скрежет. Мелита вскочила, впустила кота. Мохнатый зверь прыгнул через порог, приник мордою к полу, и с невероятной подозрительностью обвел избу желтыми зраками. Кузьмовнины постояльцы отпрянули друг от друга, и чинно застыли в благостных позах.

— Робяте вы, робяте! Што ее вы дерите? Ведь она ж совсем дите! — вопрошал своих наемных работников господин Крячкин, пытаясь вытащить за волосы из койки Клыча голую Любку Сунь. — Пошла вон отседа, шалашовка!

Клыч мычал, стонал, пытался удержать ее за бедра, втиснувшись горбатым носом между больших вислых грудей.

— Не тронь его, — сказал со своего лежбища Богдан. — Он на ней жениться хочет. Нет, правда. Аж очертенел весь. «Ай, сладкий!» — говорит. Вот уж сутки — все харит и харит ее, остановиться не может. Ладно, что мы с Костей, — кивнул он в сторону жующего за столом хлеб Фаркопова, — первыми ее пропустили, а то — совсем бы спасу не было, хоть дрочи…

— Как это — жениться? — удивился хозяин. — У него ведь по паспорту баба числится, четверо детишек, я даже имена помню: Дурды, Берды, Курбан и Мурад.

В помещении висел густой запах обильных грязных совокуплений. Любка сопела, извиваясь; вдруг стукнула Клыча кулаком по курчавой голове и завыла:

— Да отпусти ты меня, черножопый! Мало тебе — всю ведь изватлал!.. Ой, и выберусь ли я из этой гадской Потеряевки?!..

— Нэ-эт! — прохрипел батрак, вынув лицо из грудей. — Нэ уйдешь! Жина будэшь — айццц!..

— Ну конечно, сейчас собралась! Не поеду я к твоим верблюдам!

— Зачэм бэрблуд? Тут жить будэм! Другой жена, дэти сюда привэзу — якши, ццц! У Пэтр Егорищь работать будэм! Он якши бай! Конь, лошадка купим! Э, Егорищь?..

— Но. Ты вон ищо на Зойке-Кружечке женись, нашей шарамыге. Я тебя со всеми женами так отсель попру, што не опомнишься!

— А ему вера дозволяет, — встрял молчаливый Фаркопов. — У них доброму мужику положено как раз три бабы иметь, не меньше. Этому по жизни фарт не шел: семья большая, все братья, все старшие: одному с калымом помоги, другому помоги… Только одну бабу, из худеньких, и смог себе купить. Нанялся у партийного бая за другую работать — а того возьми да и пристрели. Ухнул калым. Подрядился другое стадо пасти. Вдруг — наехали на лошадях, с плетями, — угнали скот, его избили до смерти. Поплелся к хозяину: так и так… А тот: даю неделю на возмещение убытков, потом — тебе сиктым, семью — в рабы. Он там какого-то бродягу поймал, опоил, в свое переодел, да и сбросил со скалы, морду расквасив до неузнаваемости. И — рванул куда глаза глядят, — только в этих местах и опомнился. Ему-то туда дорога заказана, — так он мечтает в Потеряевку семью перевезти. Скучает, все ребят хвалит: смышленые, дескать! Особенно этот… Дурды. Или Берды, пес их разберет. Я-то думаю — никогда он их больше не увидит, ишачат на бая беспощадного… О! о! — ишь, как в Любку впился. Словно мед она им… у нее и первый-то мужик, она сказывала, китаец был.