Случилось это дело в начале шестидесятых годов.

Жил тогда в одном сибирском городочке такой старый Гришака Пузиков. Жил-жил, да и собрался вдруг помирать. Сперва смурнел, топотал по избе, бубукал на внуков. Потом лег. Однажды подозвал среди дня внучонка, слабеющей рукою долго драл ему ухо; проскрипел:

— Бежи-ко за отцом…

Офонька заревел, убежал.

Федул Пузиков работал завхозом в ремесленном училище. Он явился, тяжко протопал к отцовскому лежбищу:

— Че, папаш?

— Помираю я, Федь, — заслюнявился старый Гришака. — Ты вот што: бласловлять буду…

— На колени стать, што ли? — уныло спросил Федул.

— Ставай… ставай, милок.

Федул обрушился на колени. С подоконника упала эмалированная кружка и забрякала по полу.

— Нагнись… нагнись сюды… — хрипел старик. Схватил сыновье ухо и начал драть, сладостно чмокая. Федул тоскливо вздыхал, глядя в окно.

Угомонившись, старик разжал пальцы и уронмл руку на одеяло. Долго лежал, прикрыв глаза. Что-то вспомнил, обернулся к сыну и три раза мелко перекрестил. Вздохнул облегченно. Федул хотел подняться, но отец слабо зашевелил пальцами, подзывая. «Опять драть будет», — подумал Федул, но — нагнулся. И услыхал слабый шепот.

— Слышь, Федя… ты дом наш помнишь?

— Э… какой дом?

— Ну, в котором мы до революции-то жили!

— Э… пошто?

— У-у, дурень! Обидел тебя Бог… Да дом-от наш в Малом Вицыне, Варваринской губернии, откуль мы с Колчаком сбежали!

— В Варваринской? А-а!.. Понял, батя. Того Варварина уже давно нет. Теперь замест его город Емелинск.

— Но… дак дом-от помнишь? Мало Вицыно, уезд, родина твоя, обалдуй!

— Чудной ты, батя! Ведь мне и отроду-то всего год тогда был!

— Во-она… — оаздаченно скрипнул дед. Память, видно, начала уже отказывать ему. — Ну, ето не беда. Главно дело — тамо наш дом должон стоять. Большой дом, каменной — не верю, што порушили ево нехристи!

— Но-о.

— Дак вот… там спальня была на втором етаже. В той спальне, под середней плахой, я двести золотых червонцев перед убегом-то затаил. Да ишшо кое-што… Не думал, што надолго ухожу. Я теперь в Бозе опочевать стану, а ты — езжай-ко за им, золотишком-то. План-от дома — вот он! — Гришака потащил, кряхтя, из-под подушки желтые плотные листы. — Сам… сам подрядчик чертил. Там крестик, на спальне-то… я поставил… Езжай, милок. Сильно с богачеством теперь не развернешься, конешно, ну да — как уж мозга пошевелится…

Старик захихикал, икнул, и — помер. Помер бывший купец третьей гильдии Гришака Пузиков.

Федул пошел на кухню, сел на табуреточку, закурил. Долго курил. Притопала с работы жена его, Фетинья.

— Ты пошто, лешак, туто сидишь?

— Да папаша… померли вот… — всхлипнул Федул. Фетинья всплеснула руками, приготовилась заголосить, но муж гаркнул свирепо:

— Цы-ыц!!!

Забегал, забунчал по дому: «Ты, Фетинья, старух теперь зови, покойника обмыть надо, повойте над ним, штобы все как у людей, а мне — найди-ко книжку сберегательну…».

— Так и рад на своего папашку все ухайдакать! — злобно крикнула Фетинья. — Полста сымай, а боле не смей, шиш тебе! Не больно много он туда положил.

— Дура ты, Макаровна, — спокойно сказал Федул. — Да я теперь, если хошь знать, все триста двадцать оттуль возьму, да дам тебе на похороны сороковку: делай как хошь.

— А остальные куды задумал, идолина проклятушшой?! — заголосила супруга.

— Надо бы мне в Емелинск поехать, — пыхтел Федул. — Не иначе, как богачество мне там открыться доложно…

— Оо! Не успел отец-от помереть, а сынок уж деньги-те — хвать! — да к гулеванкам наладился…

— Ррр… хать!!.. — гавкнул Пузиков. Фетинья притихла. — Ты меня в искус не вводи, а то — счас пятой угол почнешь искать! Сказано тебе: открыл мне родитель в свой последний час, — Федул опять замочил глаза, — што богачество им сокрыто, в потаенном месте. Вот я и поеду. Большое, баба, богачество! Избу новую состроим, двухетажную, да тюлю на окна навесим, да пианину для блеску заведем… во!

— Да-а… Знаю я тебя… врешь ты! Не успел помереть отец-от, а ты деньги — хвать! — да к гулеванкам, к гулеванкам почесал…

Федул скорготнул зубами и грохнул по скрипучему столу. Фетинья с воем побежала в сенцы.

Полдня убил Федул на то, чтобы найти дом, который занимал до революции его отец, старый Гришака. Нашедши, поохал в сторонку: «Да-а, хоромы!» Только вид у них не больно жилой стал. Двери хлоп-хлоп! Выбивают на улицу, или всасывают людей в красное двухэтажное здание. А отец рассказывал, как лежали наискосок от дома длинные торговые ряды. Развратно выгибаясь, орали с утра до вечера с лабазах тароватые приказчики-заманщики. А теперь — нету лабазов, бойко торгуют сорочками в доме напротив. Над дверью же, через которую выплывал когда-то богатый купец Пузиков, норовя зацепить палкою притулившегося зимогора, — топорщится вывеска: «Районный трест столовых».

Весь вечер шастал Федул вокруг заветных стен. И вызнал многое. Что приходит, например, туда в шесть часов уборщица — это уж когда народ схлынет. Уходит часов где-то около восьми.

Хм.

Ночью туда, как тать, лезть — едва ли годно. Ночью тихо, по улице сторож ходит, — ну как услышит, заметит, выследит? Опять же вопрос: как забраться? Днем и подавно нельзя. Остается одно: вечер. Промыкался Федул ночь на вокзальной скамейке; утром — опять возле дома заколобродил. Наконец, не выдержал, зашел. Поднялся тихонько на второй этаж, приоткрыл дверь, за которою раньше отцовская опочивальня была, смотрит… Стол у окна. Сидит за ним плюгавый мужичонко, в телефоны набрякивает. Раз позвонит: «Жур-жур-жур… Жур-жур… Ладно-ладно… Хорошо-хорошо… Сделаю-сделаю…». В другой раз позвонит — орет истошно: «ч-черт!.. Г-гад!.. М-мать!.. Да вы!.. Да я вас!! У-у-ы-ых-х!!..». Прикрыл Федул дверь, и только тут на ней табличку заметил, красную такую: «Управляющий трестом тов. Утятев». Ну и ну… Такого — прошибешь рази? Вон, страховитой какой!

Ушел. Дождался вечера. Глядь — опять уборщица пришла. Тут уж попристальней ее обсмотрел. Баба как баба. Немолодая, ну — сорока нет еще. Пальтишко ветхонькое, боты, глазок подбит немного… Думай, думай, Федул!

Думал-думал…

Дальше так: выходит та бабешка из здания, на ключ его заперла, ключ тот сторожу уличному отдала, и — отчалила. А Пузиков за нею припустил. Догоняет: «Извините, дескать, если побеспокоил, а то нам при вашей красоте и подступиться-то боязно; приезжий я. И вот так получилось, што день рождения, да и юбилей сегодня справляю, как раз тридцать восемь годов (приврал, конечно!), дак больно скучно одному, — компанью составить не желаете? В чайную, к примеру».

Остановилась она, слушает, подхохатывает, плечики поджимает, глаз подбитый ладонью прикрыла, кокетка! А Федул заливается: «Да я с лесозаготовок приехал, у меня карманы от сотен лопаются, да я хоть щас на вино рубля три готов истратить. Или четыре…».

Она ему и говорит:

— Уж такие вы, мущины, страстные! Вот: чуть только женьчину приметил, сразу — в чайную! А я — не любительница по чайным-то ходить. Уж лучше возьмите в продмаге две бутылки «Рожеве мицне» — хорошая вещь, я пробовала! — да кильки с колбасой на закуску, и — ко мне пойдем, посидим там… Если не возражаете, конешно.

«Вот дак клюнуло», — оторопело подумал Федул. Махнул рукою:

— Ладно. Была не была… Три бутылки беру!

Уборщицу звали Анютка. Была она — не знаю, как и сказать-то… Да никем не была! Так, бабка-растрепка. В свои годы успела уж и отсидеть за что-то по мелочи, и замужем покантоваться. Правда, в последние годы желающие покуситься на ее мощи начали потихоньку переводиться. Однако Анютка не горевала, и мужички в ее избе нет-нет да и появлялись, особенно в дни получек.

Избушка у нее была старая, косая, холодная.

Сели, нарезали колбасу, открыли бутылки: ну, с рождением!

Махнули по стакану. Глаза у Анютки заблестели, она побежала куда-то в угол, взбила жидкий перманент перед куском зеркала, села напротив Пузикова, подбоченилась, захихикала: «Н-ну и ш-што?..». Федул, видя такое дело, плеснул по второму. Выпив его, Анютка опьянела и понесла чепуху.