— Пойдем домой, уже свежо, душа моя!

— Нет, посидим, Валюша…

Они не пытались о чем-нибудь говорить; о чем говорить, все сказано: сегодня ночью! Но почему ей не хотелось идти, чем жаждала она надышаться на огороде: ведь уже не май, когда стоит пряный запах от почек и цветов, заставляя трепетать ноздри и жалеть об утраченных временах и возможностях!..

Настали черные дни.

И все эти дни Федор Иваныч Урябьев только и делал, что бегал по инстанциям: милиция, суд, прокуратура, администрация… Даже скатался в область, хотел воспользоваться связями, активизировать розыск: встретили приветливо, поговорили — но никакого ускорения, разумеется, не обещали.

Сегодня по плану был в районную газету «Маловицынская новь». Он уже созванивался с редактором, тот был в курсе трагедии, и — «Ну заходи, конечно, Иваныч, покумекаем на пару!»

В кабинете, кроме хозяина, Пичкалева, он застал и священника отца Нафанаила. Оба были изрядно навеселе.

После приветствий и рукопожатий редактор заявил так:

— Я тебя, Федор Иваныч, понимаю. И как отец, и как гражданин, и вообще… Ты правду ищешь. Доискаться ее хочешь, верно? Так вот: ты ее не найдешь.

— ??!!..

— Где ты собрался ее искать? У прокурора Топтунова? Бесполезно.

— Почему, интересно?

— Потому что Топтунов еретик! — сказал поп Нафанаил, молодой, румяный, грузный, — и подтянул рясу. — Еретик и раскольник. Крестится о двуперсты. Плесни ему, Миша.

— Да кому какое дело, как он крестится! Люди пропали!

— И ты тоже, оказывается, еретик! — горестно воскликнул редактор. — Стыдно! Стыдно и больно! В то самое время, когда дом охвачен пожаром, когда попираются святыни!..

Под окном духовой оркестр грянул марш Шопена. Там по главной улице плыл на высоком кузове КАМАЗа красный гроб с пирамидкою в подножье. На ее верхушке зеленел большой православный крест. Первыми к кабине скромно сидели Нифантьич Богомяков и Митрич Непотапов, держа подушечки с наградами.

— Кто это? — спросил Урябьев.

— Большой человек! — откликнулся Пичкалев. — Ты не мог его не знать: Коровкин Степан Митрофаныч. Он и в лесхозе был начальником, и в межколхозной, и в быткомбинате, и в дорожном… А начинал в госбезопасности, на офицерской должности. После войны предколхоза, потом в райисполкоме, в райкоме сколько-то… Мы так и отметили в некрологе: товарищ, мо, прошел славный и впечатляющий путь! Много их в последнее время ушло. А какие все были кадры — скажи, брат?!

Да, это уж были кадры… Как не помнить, прекрасно помнил Урябьев, как неторопливо шествовали они по центру Малого Вицына в поры самого своего расцвета, в пятидесятые-шестидесятые годы, в смушковых шапках, белых бурках, добротных темносиних пальто с бараньими же воротниками, с небольшими портфелями из ложных крокодилов в руках. Иногда в одиночку несли свое тело, порою — в компании таких же небожителей в смушках и с портфелями: тогда щеки их горели от свежей выпивки или от ожидания ее. Но они никогда не спешили, не суетились, разговоры их отличались степенностью и склонностью к полунамекам, снисходительной манерою обращения с остальным человечеством, своей терминологией, как общего порядка — так, вруна они называли почему-то скрипачом, так и специальной: «докладная», «акт», «отчет», «баланс», «процентовка»… И Нифантьич Богомяков с Митричем Непотаповым были не последние в этих рядах. О, это был особый сорт людей! Ведь приезжали же в район молодые специалисты: инженеры, учителя, врачи, выпускники разных техникумов — но ни один из них не смешался со старой когортой, не надел смушковой шапки и не зашагал по главной улице райцентра с прямой спиною, твердо ставя на землю ноги в добротных диагоналевых галифе. Время от времени кого-то снимали с треском, — однако, если не был горьким пьяницею, быстро устраивали на подобную же работу; бывали случаи и потяжелее: помнится, один даже застрелился из непонятно как оказавшегося вдруг под рукою пистолета.

По уходу на пенсию публика эта еще шумела, бурлила, давала дрозда: в уличных комитетах, парторганизациях, ветеранских советах; часть активизировалась на молодежном направлении — кто же будет воспитывать их, негодяев, если они отрываются от рук и не хотят ничего слышать о славных революционных, боевых и трудовых традициях! Федор Иваныч помнил, как к ним в райотдел пришла компания таких старперов, и заявила свое нау-хау: отведите, мо, нам какое-то помещение, и мы устроим там подростковый клуб. Будем там дежурить по вечерам. Мо, представьте себе картину: трудные подростки под надлежащим доглядом ветеранов занимаются каждый любимым делом: кто играет в шахматы, кто собирает модели, кто читает, кто столярничает, кто вышивает, кто выпиливает лобзиком… А вот кучка молодежи собрались вокруг старшего товарища, и жадно внимают его рассказам о трудных дорогах и славных свершениях… Милиционеры подивились этим утопистам, — но задумка была прокачана с райкоме, и ей дали ход. Сколько денег извели на ремонт, оборудование, — а пшику хватило разве что на неделю: пацаны разнесли, раскрали все, что только могли, побили кое-кого из чересчур настырных старичков, — и спокойно разбрелись по старым явкам, где не надо было ничего пилить или строгать, а тем более слушать нудную болтовню. И инициаторы акции уползли в иные комитеты, советы и комиссии, осознавая потихоньку, на какую опасную почву чуть было не вступили.

Вечный покой тебе, труженик. Но почему же крест на пирамидке?

— Его что, и в церкви отпевать будут? — спросил Урябьев у священника.

— Да, конечно! Там сегодня отец Алексей управляется. Вы чем-то удивлены?

— Как бы сказать… Он же коммунист, атеист… Неужто сам так завещал?

— Откуда мне знать! Заказывают службу — мы отпеваем. Но его, кажется, не соборовали. Значит, скорее всего — инициатива родственников. А, не все ли равно! Пусть почиет с миром.

Он налил водки в стакан, и выпил с шумным выдохом.

Покинув редакцию, отставной майор принялся думать: куда бы еще пойти? Все, вроде, исхожено, все говорено. В прокуратуру, к еретику Топтунову, что крестится о двуперсты? Да он вчера полдня потратил на этого еретика, убеждая возбудить дело и возглавить расследование! Двое людей пропали — это что, шутка?! А тот толмит свое: «В Кодексе нет статьи о пропаже людей. Пусть этим занимается розыск». Ну так возбуди дело по какой-нибудь другой статье. Нет, не будет он портить статистику, загружать своих сотрудников не ихними делами. Это же только подумать: о двуперсты!..

Навстречу плавно двигался по тротуару дородный судья Якуняев: видно, на обед. Большая борода его веником лежала на груди.

— Привет, мент, — сказал он, протягивая руку.

— Ка-акие люди! Всем бородам по рюмочке подам, а которы без бород, буду палками пороть! Никите Савельичу-у!

— Вот спасибо за поговорку, брат: я такой раньше и не слыхал. Дай-ка запишу, — судья полез за книжкой. — А ты чего гуляешь?

— Будто вы не знаете, Никита Савельич! Ведь горе у меня…

— Это-то знаю, не в другом городе живу… Я спрашиваю: чего ты ходишь тут, погоду пинаешь?

— Вот… в редакции был, в прокуратуре, в милиции… у мэра был еще, в область ездил…

— Да ты перечисляй, перечисляй! Покуда не устанешь. А можешь еще в Москву наведаться, к Президенту на прием записаться. Говори, говори, я слушаю…

— Да на местном уровне — вроде все…

— Ну и что? Каковы результаты?

— Пока нет результатов.

— Ну-ну… Ох, Федор Иваныч, очень уж ты меня своей поговоркой разодолжил! Я тебе взамен целых четыре выдам. На ручку, запиши. Значит, первая: «Чужое горе да беду руками разведу, а к своей ума не приложу». Вторая: «Шиш голова — в лес по дрова, гладенька голова — дома сиди». Третья: «Каждый музыкант в свою дудку играет». И четвертая: «Государева земля не клином сошлась». Ты подумай над ними на досуге. Может быть, чего-нибудь и раскумекаешь. Мудрость народа. Эх ты, старый опер!..

— У вас, может быть, есть какой-то вариант? — хрипло промолвил Урябьев, пряча бумажку с поговорками.