— Зачем?

— Солдата надо встречать, как положено. Мы ведь теперь не враги, верно? Так вот, обещаю: словишь кайф.

— Травка, что ли? Так это бесполезно. У нас в роте баловались ребята, а я не стал даже пробовать.

— Фраер, что ли? Мужичок?

— Нельзя! — внушительно сказал Пашка. — Все деловые завязывают. Вон Фуня — даже вина капли не пьет. Что ты, такие времена!

— Нно… Опять кидня пошла. Ты вот что: приходи, если зовут. В одной упряжке, похоже, бежать придется. Надо ладить. И я обещаю: будет тебе полный кайф. Без травки. Век свободы не видать, ну?! Только стукни. В дверь там, в стекло.

Он ушел. Пашка заглянул в горницу; гости исчезли, лишь дядя Юра, лежа одетый поверх кровати, тихо разговаривал с матерью.

— Павлик! — сказала она, увидав сына. — Я тебе в чуланчике постелила. Лето, душно дома. Ступай, с боушком.

— Ладно. Я, мамка, если спаться не будет, погуляю.

— Ночью? — встревожилась она. — Чего это? Спи давай!

— Ну вот, забоялась… Я ведь тут — пройдусь, на бережку посижу…

Он выбрался в сени, отыскал там чуланную дверь, сунулся внутрь и протянул руку, ощупывая пространство. Вот она, родная ржавая коечка. Зимой она стояла в избе, а на лето выносилась в чулан. Подушка, бабушкино лоскутное одеяло… Пашка лег; пружины скрипнули, принимая старого жильца.

Снова запах дома защекотал ноздри, проник в мозг. Все как раньше. Только не вздыхает, не жуется во сне телка Маковка. И нет бабушки. Получужая без нее изба, получужое село, — да и мамка тоже стала получужая, как-то сразу увиделось, что она отвыкла от него, ушла в свои дела. Так-то так, а все равно надо здесь жить, укрепляться, — больше ведь тебя не ждут нигде на свете, и никто не даст крыши над головой. А под чужими крышами он уже нажился, хватит.

Тут Пашка забылся, но не видел снов: только марево, марево, марево… Лишь раз мелькнуло серенькое лицо утренней лисички Зинки-Козы. «Женись на мне, — сказала она. — Я ведь добрая. А твоя мать не знает этого, и обзывается».

Он проснулся. Встал, набросил китель и тихонько, стараясь помягче ступать, пошел из чулана. В сенках остановился, — в избе скрипела кровать. Ясное дело — еще во времена бабы Шуры так скрипело, когда Габов приходил ночевать. Они спали за печкой, и бабушка успокаивала его: «Спи, спи, мальчишко! Како наше дело!»

Видно, мамка уговорит фермера взять его на работу.

Вышел на крыльцо — и тут же сиплый голос окликнул его:

— Это кто, эй?

— Я, дядя Ваня, — ответил Пашка, узнав Корчагу. — Ты чего здесь?

— Да спал! Вот, проснулся… Ой, Павличок, за что же меня били? Я ведь никого у вас не обидел, верно?

— Нет, с твоей стороны понтов не было. Да кто бил-то?

— Знать бы! Все тело болит: тут, тут… Вот люди! Чисто звери, а? И встать… встать-то не могу… Ты бы, Павличок, вынес мне полстакашка!

— Да откуда! Все выпито.

Под жалкое перханье простертого на земле измученного водкой и побоями человека Пашка пошагал вдоль берега, к дому Толика Пигалева.

Полная луна стояла над селом; в свете ее Пашка легко находил тропки, которыми бегал когда-то. Под зуд налетевших с недальнего болота комаров он вышел к одинокой, покосившейся избе. Стукнул в окно.

Свизжала дверь: возник Толька.

— Явился, ракетчик? — хохотнул он, почесывая голую грудь. — Давай, канай в избу. Будет четкий кайф. Я дембельское дело понимаю.

Скорое облако накатилось на луну. В дачных домах слаяла спросонья собака.

Окна в избе завешены были тряпьем, и луна не светила внутри.

— Иди сюда, — услышал он тихий голос из темноты.

— Кто тут?! — у Пашки неистово заколотилось сердце. — Тань — ты, что ли?!

— Что ли! Ступай ко мне. Чуешь, куда?

Жмурясь от внезапно накатившей на затылок боли, он зашаркал туда, где стояла, еще по детской памяти, коечка Гунявого. Остановился, когда мягкая ладонь обхватила запястье.

— А я тебя вижу! — засмеялась Танька. — У меня глаз кошачий.

— Танька, — сказал он. — Как получилось-то, Танька? Как получилось-то?

— Да вот так… Долгий, короче, разговор! — плаксиво вскрикнула она. — Мне мимо него никак было не пройти. Сам не видишь, что ли? Так и получилось.

— Э-э-э… — Пашка хотел отдернуться, побежать; лишь на мгновение он замешкался, — и его хватило, чтобы Танька положила его руку на свою голую грудь. Он ощутил мягкую гладкую кожу, нежный сосок. «Ну иди, иди…» — шептала она. Скрипела древняя койка, воняла лопотина, постланная вместо матраца. Щелкало, полыхало в мозгу, девка искала губы, — он мотал головою, уворачиваясь. Тьма теперь не давила сверху, она шла изнутри, — и, едва прорвалась, схлынула — Пашка с жалобным, детским воем сполз с койки и лег, прижавшись лбом к теплой щербатой доске. Танька склонилась, тронула голову: «Ну, как тебе?..». Он встал, молча оделся.

На крыльце Гунявый курил сигаретку.

— Кайфанул, дембелек? — крикнул он вдогонку. — А бражку пить? Вот ведь народ: ни спасиба, ни до свиданья! Г-гляди, чекист! У меня тоже душа есть. Да помни, кто тут хозяин! Проспишься — приходи!

Не дойдя до дому, Пашка свернул на берег речки. Там внизу, метрах в пяти, катилась по галькам Подкаменка. Он сел, свесив с обрывчика ноги, рванул пучок сухой уже, несмотря на раннее лето, травы, размял в ладони, понюхал. Терпкий дух когда-то бродившего внутри сока, сладкого тлена… Пашка лег навзничь, раскинул руки, прислушался к водяному говору.

Стратилат — грозами богат.

А какая спокойная ночь.

— Убью. — Сказал он. — Все равно убью.

Тотчас словно некто разжег за горизонтом гигантскую зажигалку; урчащий гром пролетел над тихой землею.

Возле уха послышался писк, — и проворная лапка царапнула его по щеке. Пашка сгреб котенка, легко стукнул по спинке:

— Буско! Ты что, Буско? Откуда ты, зверь? Ну, сиди тихонько!

Котенок вырывался, немощно сипел. Шмаков спустил его на траву.

— Обидели нас, зверь.

Он встал, зацепив рукою котенка, посадил его на плечо. Поднял голову. Баба Шура гадала когда-то на звезду Полынь — а теперь кто погадает?

От избы слышались голоса: это мать провожала дядю Юру. Вот он пошел прочь, кашляя и отдуваясь. А мамка села на лавочку, устало потянулась, запела тихо и тоненько:

А звезды, что взошли с вечера над полями, укатили уже далеко, в другие страны. Уходила и стоявшая над трубою шмаковского дома. Она меркла, меркла, бледнея.

Капала вода. Антон Борисович Афигнатов, сидя на войлочной подстилке, гладил змею по чешуйчатой коже и приговаривал: «Муни, Муни…». Питонка дрожала, тихо шипела: в пещере было холодновато. Лизоля держала в руке большую свечу; отблески огня чудно ложились на стены.

— Нет Муни! — пискливо вскрикивал карлик Отетя, стуча в пол ножками, окутанными шкурками грызунов. — Ука! Ука!

— У-Ука, Ука… — Гуру почесал змею там, где кончался плоский череп. — Пускай будет Ука… Куда же делся твой хозяин, глупая рептилия?

Крупная дрожь сотрясла змеиное тело. Она подняла голову, положила ее на плечо Афигнатова, и застрекотала язычком по щеке.

— Умер, да… И сам сжег себя, и разлетелся прахом по чужой земле. Но почему он не доверился мне? Я исполнил бы все его заветы. Хотя… разве мог он, обладатель наивысшего знания, париниспанна, делиться им с ничтожным глупцом, только приступившим к познанию Восьмеричного пути!.. Горе, горе! Уйдите все, оставьте меня! Я буду скорбить о своем Учителе.

Неторопливо, тягуче уползла питонка; за нею упрыгал карлик. Антон Борисович принял сложную йогическую позу, установил ритмическое дыхание — пранаяму, приготовился к достижению степени крайнего сосредоточения, дхараны…