— Ну дак в чем, в чем беда-то? Где он у тебя сейчас?
— А пастухом робит, и в семье не живет. К дому, ребятам, бабе — совсем равнодушной стал. Только мелодии подбирает, да проигрывает. Придурок.
— И точно — придурок! — собеседники поднялись с бревен. — Нет нам в них удачи, Патя. А дочка-то твоя — она хоть как? Тоже музыкантит, нет?
— Да не, с ней нормально. На пуговичной робит, бракером. У ней уж тоже ребенок есть, девочка. За Витькой Полудницыным, — он техником на междугородке. Отца-то его ты должен знать. Сергей Иваныч, механничает на кирпичном… Нет, та семья хорошая. А этот баламут — испозорил нас, гадюга!..
Ноги затопали по сухой земле, унося тела Пати и Толяна. Сколько можно узнать про людскую жизнь, просто лежа в ограде, на широкой грубой доске. Недаром говорят, что вся прелесть бытия — в его бесконечном разнообразии. И не устаешь удивляться богатству красок, набросанных вокруг основного сюжета.
Недаром Джованни Боккаччо заметил в своем дивном произведении: «Женщины дали мне тему для множества стихов, а вот Музы не дали и для одного». А уж он-то знал, о чем писал.
СУРОВЫЕ ИГРЫ МУЖЧИН
«Мерседес» легко, приземисто, словно экранолет, стлался над гладкою дорогой. Осталась позади родная емелинская земля; Олежик повернулся к товарищу:
— Не пора ли нам перекусить, друг мой?
— Не только пора перекусить, душа моя: пора и отдохнуть. Сумерки на дворе; разве мы с тобой такие уж любители путешествий, что не прервемся даже и на ночь?
— Да, усталость чувствуется. Рули в чайную!
Обстановка с питанием на трассе была им более-менее известна, — вскоре они остановились в небольшом городке, и вошли в заведение под вывескою: «Трактир „У Магомета“». Там кормили вкусно, сытно, и достаточно изысканно: даже лобио водилось среди блюд, и трудно было предъявить к нему гастрономические претензии. Уютный зальчик пустовал; тем лучше! Откуда-то из кулуаров возник мягкой поступью сам Магомет, — а может быть, это был какой-нибудь Ахмет, леший знает! — и раскинул длани:
— Какие гости! У таких людей я сам принимаю заказ, никому нэ доверяю!
— Да мы, собственно… короче — действуй, шеф! Сам понимаешь!..
— Как же нэ панымать! Все, все сдэлаю! Что за разговор! Я прошу пятнадцать минут: но зато какой будэт стол! Цц-ах-хх!.. Цю-у-у!.. Чем пока занять ваше время? Соки, тархун, кола? Какая музыка вас устроит: классика, тяжелый рок, русский фольклор? Есть свежие порнофильмы, отечественной тематики: изба, баня, березки, сенокос, на столе у начальника, под портретом Ленина, в лагерном бараке; это — за отдельную плату.
— Не надо, — сказал Витя. — Мы вчера всю ночь барались. Значит, аудио: включить блатату.
— Мягкую блатату, — поправил Олежик.
— Да. Мягкую. И бутылку водки.
— Водки? — кавказец приблизил голову: не ослышался ли? — Есть хванчкара… и лобио… телиани…
— Делай, как сказали.
Хозяин удалился. Витя сопел, маялся на стуле, глядел в сторону.
— Ладно, не менжуйся, — успокоил его друг. — Мне тоже почему-то хочется.
— Правда? — тот повеселел. — У меня… фу… даже лопатки свело: словно бы кто-то между них крупным калибром запулить хотел.
— Все нервы. Надо расслабиться. Это ты неплохо придумал.
Щелкнуло в динамике; мужчина хрипло запел под скрипку, гитару и аккордеон:
— По пыльной дороге, з-закованный в цепи,
Закованный в цепи, ш-шагал челове-ек.
Он голые руки з-закинул за плечи,
Шептал конвоиру: — Ну постой, не гони!..
Товарищи загрустили: нет, им нисколько не жалко было какого-то вонючего усталого зека, — просто душевно пел певец, молодец мужик! И хорошо играли музыканты.
И вот первые капли чистой водки «Абсолют» полились в хрустальные стопочки.
— Прозит, друг!
— Прозит, друг!..
Под сложный, вкусный салат с душистою травкой. Прозит!
— Слушай, дружище:
— Меж болотных стволов красовался восток огнеликий…
Вот наступит октябрь — и покажутся вновь журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали…
— Твое? Твое? — захлебнулся друг, утирая слезу: — Ну скажи честно: это твое?
Олежик молчал, торжественно и таинственно.
Снова пели скрипки, хрипел динамик:
— Она поспешила на чудные звуки
И там за кустами л-лакея нашла.
Она обняла его нежной рукою,
— О милый, — шепнула, — люблю я тебя!..
Подсел Магомет или Ахмет, черт с ним совсем! — он тоже загрустил, налил себе стопку.
Они выбрались из трактира с просветленными лицами, чумазыми от слез и соусов У каждого в широких брюках колотилась бутылка. Зафырчал мотор, словно стая голубей поднялась разом в воздух, — машина вырулила на уездную брусчатку.
Светя яркими фарами, «Мерседес» въехал в ближний подлесок. Друзья вылезли, огляделись.
— Какая красота! — сказал Олежик.
— Ты почитай еще. Давай, пока я гоношу… — Витя поставил на капот бутылку, стал раскладывать закуску, приготовленную им в заведении Магомета. — Стихов хочу.
— … Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром…
Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей Земли,
Своим лучом приветливым касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали…
Тем временм все оказалось готово: блестел под луною в меру жирный балык, круглая дынька развратно отверзла нагие прелести. Не было, правда, уже хрустальных стопочек, — но кто сказал, что раскладные пластмассовые стаканчики меньше к лицу суровым мужчинам, поэтам, летящим в пространстве.
— Погоди! — сказал вдруг Витя. — Погоди! Такая ночь… Мы забыли, что с нами есть и женщина. Нехорошо, неучтиво.
Он открыл багажник, достал портрет, развернул, и повесил на тонкую молодую осинку, под белый огонь фар.
— Смотри, шевелится! — воскликнул Олежик. — Колышется как…
— Ага. Вроде как спуститься хочет. Ах ты моя милая… — Витя подошел вплотную к портрету, выпил свой стаканчик, бросил его на траву, и вдруг принялся расстегивать брюки.
— Эй ты! — крикнул ему друг. — А ну перестань!
Но товарищ не слушал его: он тронул рукою торчащие из-под платьица панталончики, и звонко загоготал. Хохот его разнесся окрест, и откликнулся эхом.
Адский огонь полыхнул в Олежкиных глазах. Вспыхнул и застыл, словно зажглись красные огоньки. Он сунул руку за пазуху, в кобуру, и достал верный ПМ. Напряг надлежащую плечевую, плюс локтевую мышцы, поймал на мушку смеющееся лицо друга. Прежде чем упасть под выстрелами, Витя прыгнул раз, другой… Теперь уже и Олежику стало смешно, как товарищ прыгает, будто тряпичный хохочущий клоун на ниточках. Он налил себе водки, взял кусок развратной дыньки, и повернулся к портрету.
— Прозит, сеньорита! — сказал он. — Ваше здоровье.
Тут огонек, покоящийся до того в верхнем правом углу картины, сделался вдруг нестерпимо красным; не успел Олежик опомниться, как он сорвался с крашеной плоскости и полетел в его сторону. Со страшной силою угонщика ударило в лоб, — и он умер так быстро, как редко кто умирает.
Белое лицо девочки ожило в свете фар; она нагнулась, и, цепляясь за перила террасы, стала слезать вниз, на землю. Спустившись, сняла и свернула полотно, и легкими шагами двинулась в сторону, откуда приехала.
