Марк Абрамыч слыл в Малом Вицыне самым веселым человеком. «Это наш комик», — говорили одни; «шибко потешной», — вторили им другие; третьи лишь подмигивали и вскидывали головою. Все были правы: Марк Абрамыч любил вести себя так, чтобы окружающие слышали шутку, рождающую бодрость и оптимизм; вместе с тем он ценил и тонкий анекдот, рассказанный в надлежащей компании, вовремя и с точными интонациями. Он даже на совещаниях обычную фразу из отчета мог произнести так, что все катались от смеха. Так что его знали на всех уровнях, он был как бы даже признан официальным маловицынским юмористом, — тем более, что его заслуги в этом деле доказаны были и литературно: в местной газете Фельдблюм числился внештатным заведующим колонкою юмора и сатиры, и беспрестанно печатал там свои юморески и забавные наблюдения, поднимаясь иногда даже до фельетонов — без особых, разумеется, обобщений, на общежитейские темы: то грязь на улицах, то устроили в неположенном месте свалку опила, то плохо моют тарелки в общепите… Его комические миниатюры приводили в восторг аборигенов: например, тонко обыграывалась тема попадания в вытрезвитель: «Он был под мушкой, его взяли под мышки, и повели в медвыт». А цикл басен на экологическую тему: «Сны горкомхоза», «Лес и трактор», «Браконьерская лирическая»!

Но все же признаемся честно: к юмористам в нашем Отечестве многие относятся с этакой осторожностью, недоверием даже: черт, мол, знает, чего от тебя можно ждать! И это понятно: когда знаешь заранее, чем дышит человек, спокойнее на душе. Хотя и среди по всем статьям просчитанных людей встречаются — ох, поверьте авторскому опыту! — большие подлецы. Так вот: легкий, неуловимый почти запашок диссидентства сопровождал всю жизнь Марка Абрамыча, возвышал в собственных глазах, и делал желанным в обществе маловицынских прогрессистов, куда временами входили даже и прокуроры.

Рождением он был ленинградцем; отец его, умный химик из вузовской лаборатории, как-то быстро разобрался в декабрьских потрясениях 34 года, имевших быть в колыбели революции, — и, не чуя ног, рванул полным ходом в далекое Малое Вицыно, где как раз разворачивалось пуговичное производство. И пробыл главным инженером его восемнадцать лет, до февраля пятьдесят третьего, когда узнал о неких списках, по которым евреев повезут в телячьих вагонах в адские лагеря… Его хватил паралич, в коем он и пребывал вплоть до падения Никиты Хрущева: услыхал о его смерти — и тут же и помер. Но вообще удивительно, как человек с такой слабой нервной конструкцией дожил в наш громовой век аж до шестидесяти двух годов! Жена его, Эльза Янкелевна, оказалась покрепче — жила очень долго, и до последнего часа правила домом скандально и деспотически.

Так что — Марк Абрамыч проживал в этом райцентре с девяти лет, и вполне мог считать его своей родиной. Тем более, что за войну не осталось в живых ни единого человека из их ленинградской родни, а больше у них не было никого — по крайней мере, в этой стране.

В сорок третьем году, после девяти классов, Марк, презрев волю отца и матери, вовсю старавшихся пристроить его на броню, на Завод Готовой Продукции, где у Фельдблюма-старшего были прочные связи, поступил в артиллерийское училище. Не то чтобы крепко разбирался в математике: по этой части успехи как раз были скромные — а просто ему очень нравилась песня: «Артиллеристы! Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовет Отчизна нас! За наших женщин и детей, за слезы наших матерей, за нашу Родину — огонь! огонь!» — и он часто представлял, как будет петь ее в строю, маршируя.

По крайней мере, в части любимой песни мечты его осуществились полностью: за время учебы ее приходилось орать столь часто, что, став уже офицером, он вздрагивал, заслышав ее, и менялся в лице. И это удивляло порою окружающих, ибо подразделение, где служил юный Марк, имело прямое отношение и к песенному, и к иному музыкальному, а также к танцевальному, драматическому искусству, и называлось оно — Ансамбль песни и пляски при Политуправлении округа. Угодил он туда после того, как на выпускном вечере в училище «завернул» любимый свой монолог деда Щукаря так лихо, что начальник Политуправления провыл, утирая слезы: «Этого… этого… х-хя-я!.. — в мою команду… н-ну, ко-омик…». Так определилась военная судьба лейтенанта Фельдблюма. При его офицерском звании круг обязанностей очертился быстро: начальствование, физподготовка и строевая, организация, руководство бригадой, сверх того — чтение и конферанс. И было чтение, и был конферанс, и были нежные отношения с женским составом в темных закутках для декораций, на грудах бутафории и матерчатого барахла. Что еще надо! Тем более, что все эти дела Марку ужасно нравились: и руководство, и чтение, и конферанс… Особенно конферанс. О, конферанс! Он чувствовал себя урожденным конферансье. Особенно выручал усвоенный однажды щукаревский говор, полурусский-полухохлацкий. А способность к импровизации, когда надо было выручить опаздывающего на сцену артиста! Как заведешь что-нибудь вроде: «Вот тут интер-рэсовались, як я на свэт появывся? А я ж им и гутарю: „Та шо ж тут интэрэсного? Попэред холоукой, попэрэд холоукой!..“ — зал грохочет, ну, вапще…»

Но перед концом войны — как перевалило на сорок пятый — в тылу и на фронте обозначились две тенденции. Люди, пробывшие войну в тылу, рвались на фронт: успеть хоть под конец к немалым заграничным богатствам, да неплохо и нацепить на грудь медаль или орденишко: теперь их, по молве, дают густо! А фронтовики мечтали о тыле: они видели столько смертей, что мечтали окончить войну живыми.

Марку писали друзья по училищу: кто погиб, кто ранен, кто получил орден, кого двинули на батарею, кого представили к Герою… Это было невыносимо. Он подружился со старшиной ансамбля, жутким алкашом, с отвращением пил доставляемые тем водку, спирт, разные суррогаты, — а напившись и проблевавшись, звонил по телефону: «Тут пьяный лейтенант колобродит, пришлите патруль, заберите мерзавца!..». После трех отсидок на губе его все же выгнали из ансамбля, и он рванул на фронт, командиром взвода в гаубичном полку. Но был уже март, части тяжелой артиллерии прикрывали надежно: Фельдблюму не довелось испытать ни бомбежек, ни артналетов, ни танковых прорывов к позициям; стрелять им пришлось всего четыре раза, все по невидимым, дальним целям. А своими монологами Щукаря и разными конферансными штучками он стал известен не только в дивизионе, но и в полку, — замполит заметил его, и в конце войны, где-то уже в начале мая, Марк получил свой орден Красной Звезды. С ним, да с медалями «За взятие Берлина» и «За победу над Германией» можно было уже и возвращаться домой, — но сперва еще надо было побузить, как положено воину-освободителю, покататься на трофейных «оппельках», пошворить немок по фольваркам, позадирать империалистов-америкашек… В-общем, ему совсем неплохо жилось тогда, он подумывал даже остаться в армии, но однажды сел и попробовал рассудить здраво: образование у тебя худенькое, к математике способностей нет, к тому же еврей — нет, душа моя, выше начальника штаба дивизиона тебе не прыгнуть. А время пройдет, уволишься — и снова ищи угол, работу, приобретай авторитет в коллективе: зачем ему это надо?..

Летом сорок шестого он вернулся в райцентр; началась новая жизнь. Устроился преподавателем военного дела, снова начал валять дурака, щупать старшеклассниц и молодых учительниц, — и был пресечен в своих вольных действиях безжалостными родителями: они велели ехать в институт или техникум, получать какое-нибудь, хоть худенькое, образование. Пока еще есть возможность пользоваться льготами, как фронтовику.

Для института надо было тянуть еще на аттестат, ломать голову долгие годы; Фельдблюм-младший поехал в Емелинск, подал документы в механико-технологический техникум, и был принят на второй курс. Чему-то там он учился, а больше волочился за девками, щеголяя ухватками армейского конферансье, — знал, что надо брать от жизни, пока не очутился снова под суровым родительским надзором. Жениться он даже и не думал: мать с отцом пригрозили ему проклятьем, если он предпримет такой шаг до получения диплома о среднем специальном образовании.