Дама вернулась с милиционером, три поперечные полоски на погонах. Он пронзительно поглядел на непонятного человека в цветном полосатом платье и полосатой же цветной шапочке, и буркнул:

— Документ!

Мбумбу надоели все эти дела: что такое, в конце концов, каждый пытается унизить, смешать с землей! Он встал перед носителем грозной формы, выгнул тощую грудь и ответил, как полагается сыну вождя немалого племени:

— Нэт докумэнтз. Я гост ваш страна. Ай мэн оф стэйт Набебе, кэпитэл Угугу. Ура! Надо мистэр Афигнатофф, пожалуста.

— А где же документ? — спросил сержант, нимало не смущаясь. — Украли, что ли?

— А! — Мбумбу вспомнил это русское слово. — Украль, йес!

— Тогда придется пройти. Будьте любезны!

В двухэтажном кирпичном, порядочно осевшем уже здании, их встретил дежурный с тремя звездочками, при котором сержант значился, видно, помощником, эссистэнт. Пришельца завели в помещение со стеклянным окном в коридор, и старший зашептался о чем-то с подчиненным. Околеле огляделся. Тут же на скамье сидело двое: икающий парень в разорванной от ворота до низу футболке, — он тупо поглядел на африканца и помахал ему рукой. И женщина с разбитым, фиолетовым лицом, в грязной старой кофте и утратившем естественный цвет трико.

— Дай закурить! — хрипло гаркнула она. — Дай, сука, закурить.

— Э… смокинг? — напрягся скиталец. — Ноу смокинг. Это из врэдно.

— Ну и пошел к аллаху. — Она покачнулась и запела:

«И все же это народ-оптимист, — думал Мбумбу. — Ее били, может быть, даже пытали в страшных гулаговских застенках — вон какое у нее лицо! — и она, несмотря ни на что, поет песни с жизнеутверждающей мелодией. Нет, их не сломить!..».

— Заткнись, Габдрахманова! — крикнул сержант. — Сейчас в байдарку брошу.

Та вдруг ойкнула, и гнусно захохотала, тряся грязными космами. Послышалось журчание льющейся на пол струйки.

— Уссалась всеж-даки! — сказал всердцах эссистэнт. — Ну, падла, считай, довела…

Он рванул грязнулю с лавки, и потащил куда-то в коридор. Она слабо сипела, отбиваясь. Запах мочи наполнил помещение; африканец снял с головы шапочку и погрузил в нее нос. Дежурный же, как ни в чем не бывало, сел за свой стол и начал задавать вопросы неустановленному гражданину неизвестно какого государства.

— Документы есть?

— Нэт докумэнт. Я ест гост…

— Фамилия-имя-отчество?

— А… э… нэйм? Мбумбу Околеле.

— Отчество?

— Нот андерстэнд.

— Отца вашего, папу как звали?

— Май папа? Фазер? Хео нэйм из Мньяпу.

— Значит, Околеле Мбумбу Мньяпович. Так?

— Йес, сэтнли.

— Где работаете?

— Рапот? Нэт рапот. Гост. Есть гост.

— Место проживания?

— Нэт мэсто.

— Ага! — вскричал старший лейтенант. — Так ты бомж! Я так и подумал! В спецприемник, дорогой — там таких много!

Он взял трубку телефона:

— Товарищ майор! Вы не спуститесь? Я тут одного в спецприемник оформляю, любопытный тип…

В трубке что-то забунчало, звякнуло. Вернулся сержант, устало матерясь. Вытащил из смежного закутка швабру и велел парню в разорванной футболке вытереть пол. Тот поднялся, и с тем же тупым видом принялся возить тряпкою по полу. «Что он сделал с той женщиной? — лихорадочно думал африканец. — Застрелил во дворе? Забил палкою? Отрезал голову казацкой шашкой?..».

— А с этим чего? — сержант ткнул пальцем в Мбумбу.

— Сейчас сам Старкеев спустится, поглядит. А вообще — будем оформлять как бродягу.

Загремели сапоги — и пред Околеле предстал на фоне окна, в нимбе закатных лучей, огромный человек с красным лицом, большим хриплым ртом, в погонах с большой звездою. «Мпамбе! — вспыхнуло в голове. — Высшее существо!»

— Это-ат?!! — заорал мпамбе. — Да вы смеетесь!! Я вам дам бродягу! Оформим сейчас бумаги, зарегистрируем, — а случись чего? Да нас за него выдолбят и высушат! Не было его! Не было, и никто не видел!

— Что же с ним делать? — несколько растерялся дежурный.

— А вот я сейчас вам покажу, — он сгреб в огромную горсть бубу на спине у задержанного, и поднял в воздух тощее африканское тело. Покинув дежурку, подошел к внешней двери, распахнул ее и выбросил вон неугодного пришельца. Вытер руку о бриджи, и вновь загромыхал сапогами вверх по узкой лестнице.

Околеле поднялся, отряхнулся, подул на скорябанную ладонь. Побрел куда глаза глядят, и скоро оказался у дверей магазина. Две булочки, купленные еще в Емелинске, уже давно переварились, и его терзал голод. Он обошел магазин, униженно кланяясь двум продавцам, — но они никак не среагировали. Тогда он встал снаружи магазина, у его порога, и, протянув ладонь, принялся повторять монотонно:

— Мкате… мкате… хлиэб… брод… пожалуста… ура… я ест гост… мкате…

Тут-то и узрела его Верка-Вертолетчица. Остановилась, обошла со всех сторон, и спросила:

— Ты кто, нерусский?

— Ай эм Мбумбу. Я ест гост… Мкате… хлиэб… — он заплакал, закрыв лицо широким рукавом.

— Ох ты, матушко. Говорит, мумба какая-то. Да ты не реви. Пошли давай. Дам, дам я тебе хлеба. Бедняжка кучерявенькая… А худой-то, худой!..

Дома она накормила его, уложила в постель, и сама легла рядом. Негр тонко кричал и царапался. «Дай благодать, дай благодать!» — причитала Верка. На рассвете благодать опустилась и глубоко вошла в ее лоно. И, столкнув с себя тут же уснувшего курчавого гостя, она решила, что этого-то уж родит, хватит абортов, немолодая уже, — и будет-то у нее как раз тот самый, приятно смуглявенький. И ни с кем не спутаешь, сразу видно: Вертолетчицын сын!

Механик на воротах Фаркопов не больно стремился домой. С того момента, как уехал, он ни разу не посетил городскую квартиру, не проведал дочек, не узнал, как идут дела с поступлением у старшей Ленки, не звал заглянуть на денек законную жену Светульку, даже диспетчершу Людку, чтобы разгрузиться по-мужски. Не тянуло: как-то он приспособился к режиму Богдана и Клыча, к их привычкам, трудовому ритму в усадьбе хозяина, — да вдобавок еще и чувствовать себя стал отлично: как в молодости, тело налилось силой, и он снова ощутил себя молодым. Может быть, он забыл бы на время про цель своего приезда, но не забыл, и вот почему: Константину Иванычу нужны были деньги. Он хотел уехать заграницу, и навсегда поселиться там. Семье в тех помыслах не было места: народ уже взрослый, самостоятельный, обойдутся как-нибудь и без него.

Правда, он не решил еще, куда именно. Взять хоть Восток. Он, как известно, дело тонкое: тут уж надо знать, куда ввинтиться, иначе можно погореть. Не поедешь же, к примеру, в Иран, или Пакистан, или Кувейт: там живо заставят принять магометанство, толмить ихний Коран, обтяпают крайнюю плоть, — а зачем, спрашивается? Поздно принимать веру, если жизнь провел в безбожии, тем более — мозги уже туго поддаются на всякое учение, а обрезаться — это надо вообще забыть свое достоинство. Индия, Бирма, Шри-Ланка… Говорят, там можно устроиться и жить неплохо. Но и мир совсем незнакомый: примет ли он тебя, или изблюет обратно? Что хорошо — в большинстве мест крупные филиалы всемирных банков, если есть счет — ты уже человек. Домик на побережье, ласковые щебечущие девоньки… Рот наполнялся слюною, и делался тик. Америка, Англия, Канада?.. Но трудно поверить, что там есть тихие уголки, — а хотелось именно покоя, ласкового бриза с моря, легкого ветерка в собственном саду. Семье в тех помыслах не было места: народ уже взрослый, самостоятельный, обойдутся как-нибудь и без него.

Главная задача — где найти капитал, сразу крупный, чтобы уж обустраиваться надежно, без страхов перед завтрашним днем. И не дешевить при покупке необходимого. Даже на работе Фаркопов думал иной раз, что бы такое предпринять значительное по части денег — но если даже придумывал, всегда выходило так, что надо было обязательно кого-нибудь убивать, резать, ломать, угонять, вязать… В итоге — вечная угроза решетки или даже пули, а кончать короткую жизнь таким бездарным способом — нет, это не устраивало Константина Иваныча.