— Я не обещал заходить к тебе, — ответил Айвар.

— Боялся… из-за нее? — Майга снова кивнула на фотографию Анны. — Ведь об этом никто не узнал бы.

Айвар посмотрел Майге прямо в глаза и сурово, спросил:

— Скажи правду: ты хоть немножко любишь своего будущего мужа?

— Конечно, люблю, но тогда ведь я его еще не знала и никаких обещаний ему не давала. Если бы я тогда немножко пожила с тобой, большой беды не было бы, но ты не можешь расстаться со своими старомодными предрассудками.

— А где ты собираешься сегодня ночевать?

— Не знаю. Неужели так никто и не сжалится надо мной и не впустит переночевать? От тебя, конечно, такой любезности не дождешься… ты боишься сплетен.

— Какие у тебя здесь еще дела?

— Никаких.

— Тогда ты еще успеешь на рижский поезд. Посмотрев на часики, Майга покачала головой.

— Поезд отходит через час, а до станции двенадцать километров.

— Я отвезу тебя на мотоцикле.

Майга, вздохнув, встала.

— Если ты действительно такой негостеприимный, то мне ничего другого не остается, как ехать.

— Тут гостеприимство ни при чем, Майга… но так будет лучше для нас обоих, — сказал Айвар. — Пойми меня правильно: я желаю тебе добра. Хватит теней былого, не бросай еще новую тень на свою жизнь.

— Да, теперь я вижу — ты никогда не был моим… — прошептала Майга. — А я, глупая гусыня, годами надеялась…

Пять минут спустя они уже ехали по большаку. Все покрыла густая осенняя темень. Кое-где мерцали огоньки в окнах крестьянских изб, лаяли собаки и шумели старые сосны. Когда до станции осталось километра два, Майга заговорила:

— Ты, конечно, считаешь меня легкомысленной, но это не так. Мне только хотелось на прощание взять с собой в новую жизнь хотя бы одно настоящее яркое воспоминание — один миг настоящей близости за все долгие годы нашего знакомства. Тогда было бы о чем вспоминать. Я знаю, ты меня никогда не любил, но я тебя очень любила. Знаю, ты не можешь быть моим, и я не домогаюсь невозможного, но с меня хватило бы одного мига счастья. Хотя бьг одно мгновение чувствовать, что я твоя… но ты мне отказал в этом. Может, так оно и лучше, кто его знает…

— Мне очень бы хотелось, чтобы не пришлось тебе презирать себя в будущем.

— Можешь не беспокоиться. Я буду верной женой и хорошей матерью…

Не доезжая немного до станции, Майга попросила остановить мотоцикл.

— Расстанемся здесь. Будь здоров… моя скупая мечта.

— Будь счастлива, Майга.

Она крепко пожала Айвару руку и ушла, ни разу не оглянувшись. Айвар смотрел ей вслед; когда она достигла станции и скрылась за дверью, он повернул мотоцикл и поехал домой. Весь вечер он сердился на Майгу, и в то же время ему было жаль ее. Но виноватым перед ней он себя не чувствовал.

Однажды ночью в начале декабря задул северо-восточный ветер: казалось, что где-то за лесами и полями внезапно растворилась заиндевелая дверь огромного ледника и из нее вырвалось наружу холодное дыхание, замораживая все, что попадалось на пути. Утром край небосвода вспыхнул бледно-зеленым светом. Воробьи нахохлились и искали убежища под теплыми стрехами. Трещал мороз, разрисовавший за одну ночь оконные стекла сверкающими цветами, и люди спешили в тепло.

— Ну и щиплет! — говорили они, потирая замерзшие руки.

Деревья покрылись инеем и снова стали пышными, будто на них выросли белые мерцающие листья. Земля под ногами звенела, как камень.

Проснувшись, Айвар взглянул на сказочно разукрашенное окно и понял, что произошло то, чего он ждал всю последнюю неделю. Быстро одевшись, он поспешил к болоту и еще до света обошел всю главную трассу. Он пытался пробить каблуком лед и добраться до слоя торфа, но лед не поддавался. Рыхлый верхний слой земли превратился в толстую прочную корку, она не прогибалась, когда на нее наступал человек.

«Скоро начнем… — думал Айвар, — Если мороз продержится хоть сутки, можно будет смело пустить на болото машины».

Отводный канал от речки Инчупе до болота был уже вырыт, второй экскаватор починен и отправлен на другой конец болота — туда, где раудупский канал упирался в трясину. Рабочие всю последнюю неделю вырубали кусты, срезали кочки и освобождали болотную землю от редких пней, которые свидетельствовали, что когда-то на этом месте высились стройные ели. Для каждого экскаватора были заранее построены деревянные мостки. Колхозники подвезли к трассам крепежный материал, а Айвар проверил пикетные знаки, кое-где заменил колышки и возобновил отметины.

И вот однажды, когда солнце уже поднялось над болотом, люди столпились у экскаватора Дудума, чтобы посмотреть, как старый мастер въедет со своей машиной на болото. Болото заскрипело под гусеницами, будто застонав в бессильной злобе, но не было у него больше силы засосать непрошеного нарушителя покоя.

Стрела, описав плавную дугу, повернулась к концу вырытого канала, и далеко по просторам болота отдался металлический грохот, когда могучий ковш начал вгрызаться в мерзлую землю. Большими кусками отламывалась твердая торфяная кора, на солнце сверкали вмерзшие в поры почвы ледяные кристаллы. Сняв твердую верхнюю кору, ковш экскаватора скоро достиг незамерзшего слоя и стал легко наполняться до краев. Вместе с рыхлой землей в воздух поднималась грязь, и по обе стороны магистрали медленно росли кучи вынутой болотной земли. Когда было вырыто несколько метров нового канала, Дудум подал машину назад, въехал на следующий настил, а первый с помощью тросов вынули из углубления и поместили позади машины.

Убедившись, что здесь все в порядке, Айвар направился к противоположному концу болота. Жан Пацеплис был уже у своего экскаватора. Дождавшись Айвара и колхозников из мелиоративной бригады, Жан со своей машиной медленно въехал на установленный в конце канала настил и после небольшой подготовки принялся за работу. И снова хрустел лед, злобно стонало болото, будто в его черную грудь безжалостно вонзилось огромное копье, острие которого нащупывало самое сердце.

«Попиши, понищи… — думал Жан. — Сколько хочешь моли, никто тебя не пожалеет, так же как не жалело никого ты».

Холодный, насквозь пронизывающий ветер обжигал лицо, когда Жан высовывал голову из моторной будки; в воздухе носились редкие снежинки, повсюду вокруг трассы, как темные злые глаза, угрюмо глядели застывшие болотные окна. Одну за другой перерезали жилы болота, и грязная, мутная жидкость мелкими струйками стекала по откосам вырытого канала и, скрываясь под ледяным покровом ранее вырытой магистрали, стремительно бежала к реке.

Бульдозер спешил выровнять кавальеры, пока земля еще не замерзла, а колхозники заглаживали и укрепляли участок нового канала, поэтому на трассе царило большое оживление. Везде грохотали машины, и, разговаривая, приходилось громко кричать. Время от времени люди похлопывали по бокам озябшими руками и переминались с ноги на ногу. Рядом с трассой в кустах горел костер, к нему по очереди подходили рабочие погреться и покурить.

Жан оставил на несколько минут моторную будку и, присев на кочку у костра, съел кусок хлеба. На душе у него было радостно и немного тревожно. Поколения людей не осмеливались начать борьбу со страшным врагом, и болото, как огромный дракон, неутомимо пожирало плодородные земли, с каждым днем становясь все огромнее и прожорливее. Теперь человек осмелился, наконец, подняться на борьбу, и он, Жан Пацеплис, находится в самом авангарде — разве это не счастье, не огромная честь? Сердце его билось от гордости и радости; он готов был целыми сутками сидеть у руля машины и не уходить, пока не будет закончена вся работа.

Айвар весь первый день провел на болоте, переходил от одного экскаватора к другому, наблюдая за их работой, помогая рабочим не только советом, но часто и руками.

Словно угадав мысли Жана, Айвар присел рядом с ним к костру и, закусывая ломтем мерзлого хлеба и жареной свининой, обратился к парню:

— Ну как, дождался все-таки? Жан улыбнулся и кивнул головой.