— Еще раз повторяю вам: не вмешивайтесь в мои семейные дела. Это мое личное дело. Я беспартийный, поэтому особенно-то мною не командуйте.

— Ну, а если ваша жена через некоторое время вступит в партию? Может, вы и это ей запретите?

— Это мы еще посмотрим… — проворчал Липстынь. — У вас совета я не спрошу. Достаточно пожили и сами знаем, что нам на пользу.

— Тогда не забудьте: вашего согласия в этом деле тоже никто не спросит.

Анна стыдила, убеждала Липстыня до тех пор, пока его не бросило в жар. Покрасневший, сердитый, он слушал парторга. Временами, когда жена тоже добавляла какую-нибудь колкость, его так и передергивало. Наконец у него вырвалось откровенное признание:

— На что же это будет похоже, если жена начнет работать в разных там комиссиях, а муж нигде? Все будут знать жену, а муж будет каким-то приложением. Прозовут мужем Липстыниене. Разве это порядок?

— Ах, вот в чем дело! — засмеялась Анна. — Да кто же вам мешает работать в комиссиях? Милости просим, хоть завтра начинайте. Общественники нам всегда нужны. Ведь это приветствовать надо, что вы не хотите отставать от жены.

Недоразумение ликвидировалось быстро и успешно: волостной актив приобрел еще одного нового члена, и он оказался отнюдь не малоценным.

Проработав весь день на ремонте прицепного инвентаря, Жан Пацеплис пришел под вечер домой, умылся и переоделся в лучший костюм. Сегодня он должен был идти в Народный дом на репетицию хореографического кружка и заодно хотел обменять в библиотеке книги. И там и тут ему придется встретиться с Гайдой Римша. Вообще выходило так, что Жану всюду приходилось встречаться с этой девушкой; в кружках, в библиотеке, на комсомольских собраниях и даже в МТС, где отец Гайды был старшим агрономом и где она жила, — повсюду их дороги встречались так неожиданно и просто, что даже самые завзятые любители сплетен не могли усмотреть в этом ничего подозрительного.

С весны Жан работал прицепщиком у самого лучшего тракториста — Васильева. Тот учил его обращаться с трактором и прицепным инвентарем. Жан обзавелся учебниками и уже давно усвоил технический минимум. Как большого праздника, ждал он того дня, когда сможет сесть за руль трактора «СТЗ-НАТИ» и самостоятельно провести первые глубокие борозды в каком-нибудь старом клеверище или на затвердевшей залежи. Но на этом Жан не хотел успокаиваться: если будущей зимой не случится ничего непредвиденного, он обязательно поедет на курсы. Молотилка, комбайн, сложные мелиоративные агрегаты и механизмы, которые вступят в работу следующей весной, давно заинтересовали парня, ему все надо было освоить, чтобы стать настоящим трактористом.

— Куда это опять наш инженер собирается? — иронически спросил старый Пацеплис, наблюдая за сборами сына. — Какая юбка поджидает тебя?

— Многие и разные, — ответил Жан, причесываясь перед потускневшим зеркалом на комоде. — Никак не меньше десяти.

— Так, так, так… — покачал головой Пацеплис. — Только и носится, только и бегает. А на лугу трава переспевает. Ни ангелы, ни гномы помогать не придут.

— Зачем ждать ангелов и гномов? — возразил Жан. — Давно бы скосили по утрам, если бы ты помогал.

Жан каждое утро, до ухода в МТС, косил, предоставляя отцу и мачехе сушку и уборку. Раза два в неделю он работал и по вечерам, но отцу этого казалось мало — не для того он сына растил, чтобы сейчас самому гнуть спину на тяжелых полевых работах. Несмотря на свои пятьдесят шесть лет, хозяин Сурумов был еще полон сил, ему нельзя было дать и пятидесяти, наверно потому, что он никогда не надрывался на тяжелой работе. Отвезти бидон молока на молочный завод, для виду немного покопошиться во дворе, что-нибудь починить, потормошить остальных членов семьи и несколько часов поболтать за стаканом пива с пурвайскими хозяевами о мировой политике — разве этого недостаточно для такого почтенного человека? Только прошлой зимой (из-за этой самой Анны) пришлось несколько месяцев поработать в лесу и на вывозке бревен. Но пусть Анна не думает, что так будет продолжаться вечно. Пацеплис уже говорил с фельдшером и получил хороший совет. Надо раздобыть от участкового врача Зултера свидетельство о болезни, тогда никто не заставит его работать. Правда, Зултер слыл человеком довольно самостоятельным и свидетельствами о болезни не разбрасывался, но если свезти ему кадочку масла или окорок, он станет сговорчивее и найдет у Пацеплиса какую-нибудь болезнь — не может быть, чтобы опытный врач не нашел во внутренностях любого человека какую-нибудь хворь.

Когда Жан сел за стол и стал торопливо есть, Пацеплис с Лавизой начали посмеиваться над молодым трактористом.

— Наверно, метишь в директора МТС… — говорил Пацеплис.

— Почему же нет? — ответил Жан. — Если хорошо буду работать да учиться, может быть, и стану когда-нибудь директором.

— Всю жизнь на других работать, — заговорила Лавиза. — Сам ни над чем не хозяин. Как придет старость, пойдешь с клюкой по миру.

— Неужели ни один колхоз не примет? — пошутил Жан. — Люди, которые умеют работать на машинах, всегда и везде нужны.

— Болтает, как полоумный! — крикнула Лавиза. — До тех пор будешь каркать об этих колхозах, пока не накаркаешь.

— Слыхал я, что и у нас скоро возьмутся за это, — продолжал как ни в чем не бывало Жан. — Только, чур, не прозевайте со вступлением.

Пацеплис, выпучив глаза, посмотрел на Жана.

— Ты так много не мели. Пусть идет в колхоз, кто разум потерял. А я свой век проживу и без колхоза. Да чего тут разговаривать, с колхозами в Латвии у них ничего не выйдет. Здесь не Россия. Здесь деревень нет. Латыш привык хозяйничать в одиночку.

— Кто это тебе сказал? — спросил Жан. — Может… в библии вычитал?

— Библию ты оставь в покое, греховодник! — заверещала Лавиза. — Сам живет, как язычник, даже не конфирмован… святого причастия не принимал.

— Насчет библии ты полегче, — проворчал Пацеплис. — Я верю в своего бога, а ты можешь беситься как хочешь, все равно со мной ничего не сделаешь.

Набожным Пацеплис стал совсем недавно. Всю жизнь он свои обязанности прихожанина исполнял чисто формально: раз в год платил приходский налог, у пастора венчался, крестил детей, с пастором похоронил покойных жен, но в церковь ходил раз в десять лет. Наплыв религиозных чувств начался с прошлой зимы, и цель здесь была одна: досадить Анне и Жану, а заодно и всем волостным коммунистам и комсомольцам. Зная, что Анне и Жану это не понравится, Пацеплис разыскал в оставшемся после матери хламе старую библию в деревянном переплете и сборник церковных песнопений. Теперь обе книжки постоянно лежали в комнате хозяина на столе, и песнопения открывали, когда на чету Пацеплисов находило настроение попеть, библия же все время была раскрыта на апокалипсисе — книге откровения Иоанна Богослова. Если в Сурумы заглядывали Анна или кто-нибудь из работников волисполкома, Антон Пацеплис тотчас садился к столу, для пущей важности надевал на нос очки и погружался в сосредоточенное изучение библии. Когда посетитель уходил, вслед ему звучала мелодия какого-нибудь известного церковного песнопения.

То же случилось и сейчас. Разозленный шутками Жана, Пацеплис достал книгу и, подсев к окну, медленно и торжественно затянул:

Жан нервно заерзал и нагнулся над столом, делая вид, что пение его не задевает. Тогда к баритону Пацеплиса присоединился заунывный альт Лавизы.

— Хватит чудить! — не выдержал наконец Жан. — Меня все равно не обратите!

Но супружеская пара, казалось, по-настоящему воспылала ханжеским пламенем; голос Пацеплиса торжественно и угрожающе загудел, как орган, Лавиза визжала, вытаращив глаза на Жана, и каждое слово было нацелено прямо в него, как стрелы самого святого духа: