Манфреди сказал, что он талантлив. Да, он был талантлив, но зачастую его талант крайне редко проявлялся в его творениях. Ему приходилось заключать контракты, которые он предпочел бы отвергнуть; составляя проекты, он вынужден был идти на уступки там, где архитектурная интуиция подсказывала ему не уступать; приходилось отказываться от интенсивной работы, ибо финансовые затруднения вынуждали его тратить время на выполнение куда менее предпочтительных заказов. Он постепенно становился циничным.
Ничто в этом мире не вечно, но когда приходится постоянно делать скидку на фактор физического износа, то и сам неминуемо подвергаешься моральной амортизации. Никто не знал этого лучше его, архитектора, некогда обладавшего обостренным чувством совести. Возможно, он вновь обретет это утраченное чувство. Когда получит свободу. С двумя миллионами долларов.
Холкрофта удивили собственные мысли. Он уже принял решение. Он был готов поступить так, как не собирался поступать до тех пор, пока не обдумает это предложение. Во всех мельчайших деталях. И теперь он собирался выкупить свою столь неуместную в современном мире совесть за деньги, которые, как он уверял себя, способен был отвергнуть.
Так что же они собой представляют, эти дети Эриха Кесслера и Вильгельма фон Тибольта? Одна была женщина, а другой – ученый. Но, помимо разницы в поле и в профессии, они были причастны к той жизни, о которой он почти ничего не знал. Они были там. Они все видели. Они были достаточно взрослыми детьми тогда – и не могли забыть… Они жили в страшном демоническом мире, имя которому было Третий рейх. Ему, американцу, будет о чем их порасспросить.
Порасспросить? О чем?
Но он уже все решил. Он сказал Манфреди, что ему потребуется какое-то время, по крайней мере, несколько дней, прежде чем он сможет решить.
– Неужели у вас в самом деле есть выбор? – спросил его швейцарский банкир.
– Разумеется, есть, – ответил Ноэль. – Я не продаюсь ни при каких обстоятельствах. И меня не страшат угрозы, посланные мне тридцать лет назад бандой маньяков.
– И правильно. Обсудите все с матерью.
– Как? – изумился Холкрофт. – Мне казалось, вы сказали, что…
– Что все должно остаться в полной тайне? Да, но для вашей матери сделано единственное исключение.
– Почему же? Мне кажется, она уж должна быть последней, кому…
– Она – первая! И единственная. Она оценит это доверие.
Манфреди прав. Если он согласится, то ему волей-неволей придется приостановить дела своей компании и начать кругосветное путешествие в поисках детей Кесслера и фон Тибольта. Это возбудит любопытство матери, а она не та женщина, которая может оставить свое любопытство неудовлетворенным. Она начнет докапываться, и, если случайно ей станет известно о миллионах, спрятанных в Женеве, и о роли Генриха Клаузена в этой гигантской краже, она может взорваться. Ведь в ее памяти были еще живы воспоминания о параноических бандитах из Третьего рейха. И если она обнародует то, что станет ей известно, международный суд наложит на депозит бессрочный арест.
– А если она не поверит?
– Вы должны ее убедить. Это письмо убедительно, и, если потребуется, мы тоже вмешаемся. В любом случае было бы полезно знать о ее реакции, пока мы не приступили к делу.
Какова же будет ее реакция? Ноэль ломал голову, думая об этом. Альтина была не из тех заурядных матерей, каких тысячи. Он-то очень рано понял, что его мать – натура особенная. Она совсем не соответствовала стандартному представлению о богатой манхэттенской матроне. Здесь, в кругах нью-йоркской знати, ее подстерегали всевозможные ловушки: лошади, яхты, уикенды, проводившиеся на роскошных курортах в Калифорнии, но ей была чужда безоглядная погоня за успехом в обществе и за престижем.
Она уже прошла через все это. Позади у нее бурная жизнь в Европе тридцатых годов, где она оказалась, будучи молодой бесшабашной американкой, у чьих родителей осталось какое-никакое состояние после финансового краха и которые предпочитали жить, сторонясь своих менее удачливых конкурентов. Она вращалась в высших слоях британской аристократии, в кругу завсегдатаев парижских кафе, водила знакомства с энергичными новыми хозяевами Германии. И из этих бурных лет она вынесла трезвость ума и спокойствие души, порожденные любовью, усталостью, ненавистью и яростью.
Альтина была человеком особого склада, в равной степени друг и мать; их дружба была глубока и не требовала постоянного подтверждения. В каком-то смысле, думал Холкрофт, она была ему даже больше другом, чем матерью, ибо последняя роль никогда ее не удовлетворяла вполне.
– Я совершила в жизни слишком много ошибок, мой милый, – сказала она ему однажды, смеясь, – чтобы доверять силе авторитета, который имеет биологическое происхождение.
И вот теперь ему предстояло попросить ее вспомнить о человеке, которого она в течение долгих лет старалась забыть. Испугает ли это ее? Вряд ли. Усомнится ли она в целях, которые изложены в переданном ему Манфреди документе? Вряд ли, если прочитает письмо Генриха Клаузена. Какие бы воспоминания ни уязвляли ее душу, его мать была женщиной умной и чувствительной. Люди меняются, им ведомо чувство раскаяния. Ей придется это признать, сколь бы неприятным для нее ни было это признание в данных обстоятельствах.
Наступил конец недели. Завтра воскресенье. Мать с отчимом проводили выходные за городом, в Бедфорд-Хиллс. Завтра утром он поедет туда и поговорит с ней.
А в понедельник предпримет первые шаги, чтобы приготовиться к возвращению в Швейцарию, где ему надо разыскать пока еще неизвестное агентство в Цюрихе. В понедельник начнется охота.
Ноэль вспоминал свой разговор с Манфреди. Вот что тот сказал ему на прощание:
– У Кесслера было два сына. Старший, Эрих, названный в честь отца, – профессор истории в Берлинском университете. Младший, Ганс, – врач, живет в Мюнхене. Насколько мне известно, у обоих весьма высокая репутация в их кругах. Они поддерживают тесные контакты друг с другом. Если Эриху станет все известно, он может потребовать, чтобы и брата включили в дело.
– Это возможно?
– В документе ничего не говорится о том, что это невозможно. Хотя сумма вознаграждения остается неизменной и каждая семья имеет право лишь на один голос.
– А что с детьми фон Тибольта?
– Боюсь, тут совсем иной случай. Для вас это может вырасти в целую проблему. Как явствует из послевоенных документов, мать с двумя детьми уехала в Рио-де-Жанейро. Лет пять-шесть назад они исчезли. То есть в буквальном смысле. Полиция не располагает никакой информацией о них. Ни адреса, ни места работы, ни местожительства. Это странно, потому что их мать какое-то время весьма преуспевала в бизнесе. И никто, похоже, не знает, что там произошло, а если кто и знает, то не спешит об этом рассказывать.
– Вы говорите, с двумя детьми? Кто они?
– Вообще, их трое. Самый младший ребенок – дочка Хелден. Она родилась после войны, в Бразилии, ее зачали, очевидно, в самые последние дни существования рейха. Старший ребенок – тоже дочь, Гретхен. Средний ребенок – сын Иоганн.
– Вы говорите, они исчезли?
– Возможно, это слишком сильно сказано. Мы же банкиры, а не детективы. Мы не проводили тщательного расследования. Бразилия ведь такая большая страна. Ваши же расследования должны быть в высшей степени тщательными. Дети должны быть найдены. Это первое условие контракта. Если оно не будет выполнено, счет невозможно будет разморозить.
…Холкрофт закрыл папку и положил ее в атташе-кейс. Его пальцы случайно коснулись листка бумаги, на котором печатными буквами тридцать лет назад было написано странное послание уцелевших участников заговора «Вольфшанце». Манфреди и тут был прав: старые больные люди, отчаянно пытавшиеся сыграть свою последнюю роль в драме будущего, которое они с трудом могли предвидеть. Если бы они его предвидели, они бы обратились к «сыну Генриха Клаузена». Просили бы, а не грозили. Эта угроза была для него загадкой. Почему они ему угрожали? И опять Манфреди прав. Это странное послание теперь утратило всякий смысл. Теперь думать надо было о другом.
