- Тебе что-нибудь говорит имя Паулина Ра-мос? - спокойно поинтересовалась Сония.

Энрике побледнел. Глаза его растерянно захлопали за стеклами очков. Он снял очки, но без них лицо его выглядело еще более растерянным.

- Я все знаю, - продолжала Сония. - И довольно давно.

- Но… почему ты мне ничего не говорила? - наконец выдохнул Энрике.

- Ждала подходящего момента. Теперь он настал.

- Послушай, дай мне объясниться…

- Не надо ничего объяснять… - Сония прошла в угол гостиной, взяла фарфоровую статуэтку и, словно изучая, повертела ее в руках. - У тебя от этой женщины не один, не два… У тебя от нее три ребенка! Что тут еще объяснять?

Размахнувшись, Сония швырнула статуэтку в стену, и та разлетелась на куски.

- Не заводись! - крикнул Энрике.

- Надеюсь, ты понимаешь, - спокойно сказала Сония, - я не собираюсь сидеть сложа руки. Моему терпению пришел конец. Думаю, самое лучшее нам развестись. И давай отнесемся к этому как культурные люди.

Несмотря ни на что, для Энрике такой поворот событий оказался полнейшей неожиданностью. Он предполагал, что когда-нибудь все может раскрыться, и даже думал, что приготовил кое-какие аргументы в свое оправдание, способные объяснить его поведение. Но он исходил из того, что Сония захочет его выслушать, что она, так же как и он, предпочтет не разрушать их пусть и не во всем идеальный союз. Энрике надеялся, что, как культурные люди, они объяснятся и смогут жить дальше, а не бросятся разводиться. В конце концов Сония должна понимать его положение. Она давно охладела к нему, а он еще далеко не старый мужчина. Ему нужна женщина. Кроме того, Сония не могла рожать, а ему хотелось иметь детей, и Паулина подарила ему этих детей, не требуя для себя никакого официального статуса. Энрике полагал, что он-то как раз все устроил самым культурным образом, и его не столько пугало, сколько огорчало то, что так удачно созданная конструкция его существования может развалиться из-за излишней чувствительности Сонии.

Он еще ничего не знал о Рамоне и надеялся, что первое бурное объяснение с женой - все-таки часть некоего устоявшегося женского ритуала с битьем фарфора и требованием развода, после которого разум вновь возобладает над эмоциями и примирение станет возможным. Исходя из этих соображений, он не стал накалять обстановку, и по первому требованию жены уехал из дома, сказав что вещи заберет позже.

У Сонии словно камень с души свалился. Не в ее характере было притворяться, прятаться, обманывать. Теперь - она полагала - им с Рамоном больше не нужно будет скрывать свои чувства и свои отношения. После отъезда мужа она привела Рамона в дом. Она сказала ему, чтобы он больше не занимался садом. Она богата и даст ему все необходимое. Ей же самой нужна от него только его любовь. Рамон, в общем-то, был честный и чистый парень. Для него эта внезапная перемена его положения оказалась достаточно болезненной. Он пытался вести себя честно. Связавшись с Сонией, он перестал встречаться со своей невестой. Ему нравилась Сония, и он не собирался использовать ее любовь к нему в целях обогащения. Он хотел пробиться в жизни, получить профессию. Когда Сония сказала, что поможет ему, первая мысль, что пришла ему в голову, была об университете. Он хотел стать агрономом. Он был деревенский парень, и ему нравилось работать на земле. Думая об учебе, он полагал, что если Сония поможет ему с университетом, то эти ее деньги он возьмет как бы в долг и впоследствии сможет отдать. Но, все равно, после того, как он стал жить в доме, он чувствовал себя так, словно он на содержании у Сонии. А если ей удавалось разубедить его в этом, то насмешки и зависть прислуги к молодому парню, вдруг прыгнувшему «из грязи в князи», быстро сводили на нет все ее усилия в данном направлении.

Сония, как могла, приучала Рамона к мысли о том, что он в ее доме теперь такой же хозяин, как и она. Он с большим трудом согласился ночевать в ее с Энрике спальне, тем более, что первое время ему приходилось пользоваться пижамами Энрике. Именно в одну из таких ночей, а вернее вечеров, когда Сония и Рамон собирались ложиться спать, Энрике вздумалось приехать за своими вещами. Втайне он все еще надеялся, что жена остыла после их первого разбирательства и теперь была расположена говорить без нервов. Он приехал вечером, потому что знал: по вечерам людей больше страшит одиночество, чем в бурные дневные часы. Сония, жившая, как он полагал, в последние дни одна, должна была уже устать от одиночества, и это вполне могло отрезвить ее и расположить к примирению.

Прислуга с удовольствием открыла дверь хозяину, не предупредив хозяйку. Слуги предвкушали занятную сцену, и, когда Энрике направился к спальне, где, как все знали, находился Рамон, дом словно замер и затаил дыхание.

Энрике открыл дверь в спальню и остолбенел. Его жена, его Сония сидела на краю расстеленной кровати, а посреди комнаты в его - Энрике - пижаме, в его шлепанцах стоял, как ни в чем не бывало, мордастый молодой парень… Приглядевшись Энрике узнал в нем садовника Рамона.

Забыв о цели своего визита, Энрике устроил жене самую натуральную сцену ревности, будто и не было между ними никакого разрыва и разговора о разводе. Рамон страшно перепугался, но Сония осталась совершенно невозмутимой. Она напомнила Энрике о том, что не считает себя больше его женой, а потому и не примет с его стороны никаких упреков, несмотря на то, что их развод еще не оформлен официально. Энрике, несколько прийдя в себя, стал корить жену не в том, что она завела любовника, а в том, что любовником этим оказался человек из прислуги. Ему очевидно особенно претила мысль о том, что его место занял какой-то садовник. Сословные предрассудки глубоко в нем сидели и в данном случае даже преобладали над элементарным чувством мужской ревности. Сония не преминула заметить, что и некая Паулина Рамос - избранница Энрике - тоже не голубой крови. Энрике опять разозлился и перед тем, как хлопнуть дверью, заявил, что в ближайшее же время пришлет к Сонии своего адвоката.

- Только не забывай, что у меня есть все доказательства твоей измены, и ответчиком по суду придется выступать тебе! - предупредила его Сония.

Для Рамона приход Энрике оказался настоящим потрясением. Немало дней прошло прежде, чем Сония сумела убедить его в том, что ничего страшного не случилось, а главное, что подобное больше никогда не повторится. Постепенно Рамон начинал привыкать к Сонии, общаться с ней на равных. Трудно ему было только в присутствии посторонних. Он научился не обращать внимания на завистливые усмешки бывших друзей из прислуги, но знакомые Сонии, шокированные не столько самим фактом ее любовной связи с садовником, сколько тем, что она даже не пыталась этого факта скрыть и, напротив, всем приходившим к ней представляла Рамона, как своего жениха, эти знакомые не могли удержаться от язвительных замечаний в адрес Рамона, смеясь над его неотесанностью и провинциальным выговором. Сам Рамон предпочитал отмалчиваться, хотя в глубине души - Сония это видела - весь кипел от злости.

Однажды он все же не выдержал и грубо ответил Бренде, одной из знакомых Сонии. Он был прав. Сония всеми силами защищала его, и однозначно дала понять подругам, что скорее порвет с ними, чем с Рамоном. Из-за этого она оказалась в еще большем одиночестве, чем раньше. Ее «малыш», как она ласково называла Рамона, остался ее единственной радостью и утешением. В ее чувстве к нему была большая примесь материнской любви, и хотя она не любила вспоминать о разнице в возрасте, разделявшей их, ей нравилось, когда он слушался ее, как старшую. Иногда он даже называл ее своей учительницей, а она в шутку отвечала, что чувствует себя его матерью.

Рамон рано остался без родителей. В деревне у него жила тетка, но нравом она отличалась суровым, и, конечно же, Рамон тянулся всем сердцем к той почти материнской нежности, с которой относилась к нему Сония. Он легко подружился с Моникой, которая теперь часто бывала у Сонии. Он сам был сирота и прекрасно понимал чувства девочки. А она ощущала это понимание с его стороны.