Может быть, правда, кто-то скажет: «Нет уж, конец рассказа никуда не годится, пусть лучше эта прекрасная девушка нянчит младенца, а ее золотые часики следует сдать в ломбард».

Некий безобразный, извините уж за это слово, лицом мужчина (между прочим, именно уродливость сделала его поэтом) рассказывал мне:

«Фотографий я не люблю и сам стараюсь в кадр не попадать. Вот только лет пять назад пришлось согласиться – на собственной помолвке. Эта девушка дорога мне по-настоящему. Потому что второй такой у меня уже не будет до смерти. А сейчас – только фотографии от нее и остались. Приятно, конечно, вспомнить…

В прошлом году в одном журнале захотели поместить мой портрет. Я взял ту фотографию, где мы втроем – с невестой и ее сестрой, себя отрезал, вложил в конверт, отослал. А на днях газетчик пришел – дай, мол, твою фотографию. Я немного поколебался, но отрезал ему половинку той, где мы вдвоем с невестой стоим. Сказал ему, чтобы непременно вернул, но, похоже, не дождусь. Ну да ладно.

Ладно-то ладно, только смотреть на ту половинку, где она одна осталась, было мне странно. Она это или не она? Должен сказать, что красива она была очень. Как-никак семнадцать лет, влюблена. Но вот беру я ту половинку, где она одна осталась, смотрю и не могу поверить – что за чудище? А ведь именно на этой фотографии, где мы с ней вдвоем, она мне такой красавицей казалась. Фу… Будто из счастливого сна в кошмар провалился. Будто было сокровище – и вот нет его».

Голос поэта дрогнул.

«И вот теперь думаю: увидит она меня в газете, то же самое скажет. Вот, мол, несчастная, какого урода я тогда полюбила. А раз скажет – это уже конец.

А вот если бы она увидала в газете ту самую фотографию, где мы с ней вдвоем, может, тогда она ко мне прилетела бы на крыльях любви. Ведь тогда она поняла бы…»

Что за обуза эта девственность! Вроде бы и не жалко этой поклажи, выкинуть эту дрянь на проселочной темной дороге, или прямо с моста в урну, или в реку – очень просто, да только на ярко освещенной улице найти подходящее место не так-то легко. И если твоя первая женщина пожелает взглянуть, что же там у тебя в твоем багаже, тебе не останется ничего другого, как покраснеть. Ты ответишь, что там, в чемоданах, упакованы твои горькие чувства, и тут уж тебе, бездомному псу, больше ничего не захочется. Но если ты преодолеешь вот такого вот себя и узнаешь многих женщин, то еще острее почувствуешь, как снег налипает на подошвы, мешает идти. Уж лучше разуться и бежать по снегу босиком…

Вот такие мысли бередили его душу.

Одна женщина стояла над его подушкой. Вдруг она бесстыдно упала на колени, прижалась, стала вдыхать запах его волос.

Другая женщина – он стоял, опершись о перила, на веранде второго этажа – сделала вид, что поскользнулась, прижалась как бы ненароком, вдруг обняла, а когда он отвел ее руку, еще раз изобразила падение, оперлась спиной о перила и ждала, ждала его, указывая взглядом на свою грудь.

А еще была другая женщина. Когда он мылся в бане, она терла ему спину. И вдруг рука на его спине задрожала.

Еще одна женщина сидела с ним в гостиной, потом неожиданно выбежала в зимний сад, упала навзничь на кресло в беседке и закрыла руками голову.

Еще одна женщина игриво обняла его сзади, но он не стал играть с ней.

Еще одна женщина, когда он лежал на матрасе и притворялся спящим, взяла его за руку, но он только сжал губы и уткнулся лицом вниз.

Еще одна женщина ночью зашла с шитьем в его комнату, когда его самого не было дома, сидела там камнем, а когда он вернулся, покраснела до ушей и хриплым от лжи голосом спросила, можно ли позаимствовать лампу.

Еще одна женщина, видя его, всегда плакала.

Женщины помоложе в разговоре с ним скатывались на скользкие темы, потом теряли дар речи и не могли подняться со своего места.

Дождавшись этой минуты, он почти всегда замолкал. Или же твердо говорил: «От той женщины, с которой я не желаю связать свою судьбу, я никаких таких чувств не принимаю».

После того, как ему исполнилось двадцать пять лет, таких женщин становилось все больше. И стена вокруг его целомудрия становилась все выше и прочнее.

Но одна женщина призналась, что ей не нравится выражение его глаз, когда он на кого-нибудь смотрит.

Шли дни, он был погружен в себя. «Если женщину не накормить, она умрет», – думал он. И ему казалось, что женщин, с которыми он не живет, женщин, с которыми он не делит постель, женщин, которых он должен накормить, становится все больше. Он смеялся: «Похоже, что я, бедняк, вскорости обречен стать полным банкротом». Ничего не менялось, единственным его сокровищем была девственность. Отправиться, что ли, попрошайничать? Пусть одежда бедна, зато его внутренний мир чувственности обогатится – ведь получаешь, не отдаешь. Вот бы усесться на этого ослика чувственности да и отправиться на нем в какую-нибудь дальнюю страну…

Так он грезил, и его грудь распирало от ее чувственного содержимого. Однако он уже не мечтал найти в этом мире женщину, с которой он хотел бы жить вместе.

Он поднял голову. Полнолуние. Оттого, что луна была такой яркой, во всем небе она была одна. Он воздел к ней руки: «Эй, луна! Все свои чувства я отдаю тебе!»

Морганатические браки были в их роду делом обычным. Все ее родные умирали от чахотки.

У нее тоже была впалая грудь. Если бы мужчина обнял ее, он бы наверняка испугался.

Одна славная женщина говорила ей так: «Захочешь замуж – выбирай со смыслом. Остерегайся высоких мужчин. Только хилый жених и вправду крепок здоровьем, а если кожа у него белая – чахотки точно не будет. Пусть сидит прямо, вина не подливает и улыбается по-доброму…»

Но сама девушка мечтала о большом и сильном. Чтобы обнял и косточки хрустнули.

Хоть взглядом была и чиста, а жила она с какой-то обреченностью. Словно с закрытыми глазами бросилась она в волны. Словно решила: пусть несет меня ветер, куда несет. Это-то и придавало ей очарование.

Пришло письмо от двоюродного брата. Он жаловался, что кашляет. «Впрочем, это говорит только о том, что настало время для предначертанного судьбой. Я спокоен. Есть только одно, о чем я сожалею. Почему это я, когда был здоров, хоть один раз не поцеловал тебя? Но пусть хоть твои губы не знают этой убийственной заразы!»

Прочтя письмо, она тут же отправилась к брату. В скором времени ее направили в туберкулезный санаторий на берегу моря. Молодой доктор ухаживал за ней так, словно она была единственным пациентом во всей лечебнице. Каждый день он доставлял на самую оконечность мыса ее каталку, похожую на детскую коляску. На заросли бамбука там всегда падал солнечный свет.

Рассвет. «Вы полностью выздоровели. Полностью. Я очень ждал этого дня», – говорит доктор и помогает ей встать с каталки, которая стоит на самой вершине скалы. «Ваша жизнь начинается снова – точь-в-точь как нынешний день. Почему же корабли не подняли свои паруса, окрашенные в счастливый персиковый цвет? Простите меня! Я ждал сегодняшнего дня, как если бы у меня было два сердца. Одно – вашего лечащего врача, второе – мое собственное. О, как я ждал этого дня! И как страдал от того, что не мог относиться к тебе просто как любящий человек. Ты выздоровела! Настолько, что уже можешь отдаться своим чувствам. Почему же все море не окрасилось в персиковый цвет?»

Она с благодарностью взглянула на врача. Потом обратила свой взор в сторону моря и стала ждать. К ее удивлению, мысль о потере девственности ничуть не беспокоила ее. С самого детства девушка ждала смерти. Поэтому она не верила в существование времени. Она не верила в продолжение времени. И поэтому никакой девственности для нее просто не было.