Потом разорвал телеграмму на мелкие кусочки.

Я остановился как вкопанный. С того времени, как магазин «Хакухин» закрыл двери в положенное для переулков Уэно время, прошло уже около двух часов. Я остановился перед двумя палатками, торговавшими пиротехническими забавами и очками. «Хакухин» остался за спиной. Я слушал шуршание подошв поздневечерней толпы и остро ощущал какую-то робость перед этим разрастающимся внутренним пространством, окаймленным магазином и палатками. Растворяясь, водянистые, мутные тени припозднившихся пешеходов сливались с ночью. Обрывки бумажек на земле становились еще белее. Вот отъехала еще одна повозка со сложенной на ней палаткой. На пиротехническом прилавке – обнаженные палочки бенгальских огней. В цветных пакетах – «пионы», «цветочные повозки», «мины». В цветных коробках – «снежно-лунные цветы», «трехцветная сосна». Ряды красных упаковок. Рядом – очки для стариков и близоруких, с темными стеклами, с цветными оправами, с оправами золотыми, из серебра, меди, нержавейки и черепахового панциря. Бинокли, фланельки, очки для подводного плавания, лупы… Но все это не интересовало меня.

Пиротехническая палатка и «Оптика» располагались ровно в трех шагах друг от друга. Покупателей не было, и продавцы уселись на корточки в узком пространстве между киосками. При этом продавец «Оптики» расположился в двух шагах от своего прилавка, а юная продавщица бенгальских огней – в одном. Она взяла с собой стул, он – беззаботно оставил свой за прилавком.

Чуть раскачиваясь на широко поставленных ступнях, мужчина сидел на корточках, прочно опираясь левым локтем о колено, которое и принимало всю тяжесть верхней части его тела. Правая же его рука сновала по черной земле, быстро выводя носком женского башмачка какие-то иероглифы.

Продавщица внимательно читала его колонки. Она сидела на низеньком стуле, подошвы деревянных сандалий высоко возносили чуть расставленные коленки. Передник провисал между ними, она склонилась так низко, что ее грудки упирались в колени, охваченные руками, а повернутые вверх круглые ладошки лежали на ступнях. Ее яркое кимоно было слегка засалено, прическа сбилась набок. Из-за того, что грудь была прижата к коленям, ворот ее кимоно прилип к коже, приобнажая шею.

Собственно говоря, я остановился как вкопанный, увидев работу этого башмачка. Я видел этих людей, но написанное на земле разобрать не мог. Мужчина из «Оптики» не давал себе труда стереть написанное – он продолжал методично выводить новые иероглифы поверх старых. Это не мешало девушке вникать в их смысл. С концом каждого предложения они невольно отрывали глаза от земли и смотрели друг на друга. Но лица и губы их не успевали обменяться улыбкой или же словом – девушка снова тупила глаза, а мужчина принимался писать. Девушка была из бедной семьи – узка в поясе, пальчики тонкие, но зато она выдалась ростом против положенного ей по возрасту.

Когда на земле появилось очередное предложение, девушка вдруг заерзала и попыталась левой рукой перехватить башмачок. Мужчина отдернул руку. Глаза их встретились. Это было так странно – ни слова. И ничего нового не изобразили их лица. Рука девушки вернулась в исходное положение на ступне. Отдергивая руку, мужчина покачнулся, но потом широко расставленные пятки снова вдавились в землю. Он продолжал писать. На сей раз, не дожидаясь, пока он выведет очередной иероглиф, девушка молнией выметнула левую руку, но мужчина оказался еще проворнее. Она вернула свою руку обратно, но вдруг увидела – вверх и по диагонали – меня. Я не был готов к такому повороту взгляда. Она невольно улыбнулась мне. Я ответил ей такой же невольной улыбкой.

Ее улыбка пронзила меня. Она проникла в меня, и я ответил улыбкой. И это было хорошо.

Мужчина проследил за направлением девичьего взгляда и увидел меня. Он делано улыбнулся, но тут же его лицо приняло злобное выражение. Я побледнел. Девушка потянулась левой рукой вверх, как бы желая поправить прическу. Рукав заслонил ее лицо. И тут мгновенным выпадом она снова попыталась вырвать башмачок. Мне не понравился брошенный мне недружелюбный взгляд, я почувствовал неудобство от того, что похищаю чужие тайны. И я ушел.

О мужчина, торгующий очками! Мне понятно твое недовольство. Не знаю, видел ли ты девичью улыбку или нет. Наверное, она предназначалась именно тебе. Но я похитил ее с твоего прилавка. Ты был так увлечен своими иероглифами, что твое лицо казалось безразличным, даже когда ваши глаза встречались. Но ее улыбка предназначалась именно тебе. И если бы не мое присутствие, именно ты ответил бы ей такой же улыбкой. Но, увидев мою невинную улыбку в ответ на такую же невинную улыбку девушки, которую я успел похитить до того, как отец или старший брат проводит ее домой, ты ответил мне улыбкой недоброй. Скажу привычными тебе словами: глаза твои затуманены, взгляд твой косит. Но завтра снова настанет вечер, и послезавтра снова настанет вечер. И я желаю тебе, чтобы твой башмачок неустанно выводил иероглифы и пробурил бы землю насквозь.

О девушка, торгующая бенгальскими огнями! О моя милая левша! Может быть, тебе это и все равно, но только не смотри так пристально в глубь того колодца, который выроет своими башмачными иероглифами этот мужчина. А не то закружится голова и ты упадешь. Я не знаю, что лучше – упасть или нет. Но самое лучшее – последовать за повозкой пришедшего за тобой отца и идти по заснувшим улицам, вспоминая о мужчине, который торгует очками. А как насчет того, чтобы поджечь разом все чудесные салюты с твоего прилавка и устроить великолепный огненный праздник на улицах безлюдного города? И тогда твой торговец очками подпрыгнет от удивления и растворится в воздухе.

1 сентября 1924 года.

– Ну что, бабка, пошли?

Промышлявший нищенством и весьма сообразительный мужчина по имени Кэнта достал из мусорного бака рваный армейский ботинок.

– А ты знаешь, что устраивает на Рождество ихний бог? Вот ты спишь, а он тебе в ботинок подарок ложит. И так каждый год. Видала, сколько сейчас носков в магазинах?

Произнося эту речь, Кэнта переворачивал ботинок и так и сяк, выбивая из него пыль.

– Может, в этом ботинке целый клад запрятан. Ну там монеты разные – и сто иен, а может, и тыща.

Земля еще не просохла. Прислонившись к забору, бабка вертела в руках красный гребешок.

– Это, наверное, девушка.

– Чего?

– Девушка, говорю, гребешочек-то обронила.

– Это точно.

– Лет шестнадцать ей. Да я тебе этот гребешочек уже показывала.

– Хватит тебе о дочке вспоминать. Покойница она уже.

– Сегодня ровно год, как померла.

– И ты потащишься туда? Туда, где склад был?

– Пойду туда и гребешочек по речке пущу. Чтобы душа ее успокоилась.

– Чем про нее думать, лучше бы вспомнила, как сама молодая была. А я, между прочим, очень тебя вчера дожидался. Вернулся, на второй этаж поднялся. Людишек из нашего тряпья выгнал. После них там тепленько было. Лежу, бока грею, тебя дожидаюсь. А тут ты со своим гребешочком – ревешь. Мы с тобой уже почти год вместе попрошайничаем. Вот бы ты помолодела – тогда и пожениться можно. А уж потом хоть и помирай. А мне тут одна молодуха мармеладу дала. Тебе ведь еще и пятидесяти нет?

– Пятьдесят шесть мне. А мужу, покойнику, на два года меньше было. Послушай, я сон видела. Там, на вещевом складе, все на свете покойники собрались. Тьма их. По длинному-длинному мосту идут. В рай, значит, направляются.

– Я бы тоже пошел. Сегодня сладкое сакэ пить буду. А когда к складу пойдем, я тебе левый ботинок дам. А правая нога и так у тебя в порядке.

Кэнта сунул ногу в ботинок, потом отряхнул бабкину спину.

Первого сентября 1923 года в Токио случилось страшное землетрясение. Вся семья бабки погибла при пожаре на складе. Она поселилась в бараке возле парка Уэно. Жилье было предоставлено токийским муниципалитетом.