– Послушай-ка, я точно помню, как сначала заехал в «Мэйдзи сэйка», а потом мы поехали в «Фугэцудо». И я накупил сладенького и там, и там.

– Насчет «Мэйдзи сэйка» ты правильно говоришь. Но только не было еще такого с самой нашей свадьбы, чтобы ты в «Фугэцудо» что-нибудь покупал.

– Это ты загибаешь.

– Может, и загибаю, но только никаких сладостей из «Фугэцудо» я не ела.

– Вот те на! Ела ты их, на Новый год ела. Я точно помню.

– Ладно, оставим это. Придумщик ты, вот и все. Самому-то не тошно?

– Замолчи!

Дочь слушала их перебранку с кухни, где она стряпала обед. Она-то знала, как обстояло дело. Но встревать ей не хотелось. Она стояла у плиты и посмеивалась.

– Ты точно помнишь, что принес их домой? – Мать, кажется, все-таки признала, что он ездил за покупками в «Фугэцудо». – Но я их не видела.

– Да, я их привез. Может, в машине забыл?

Память начинала подводить и отца.

– Может, и так… Только не так! Потому что водитель привез бы их. Не мог он их себе забрать. Это же машина с твоей работы.

– Да, в этом ты права.

Дочь забеспокоилась. И то странно, что мать забыла, как было дело, и то, что отец теряет уверенность под ее напором. Отец действительно второго января отправился в магазин, накупил в «Фугэцудо» разных вкусностей. И мать их ела.

На какое-то время воцарилось молчание. Мать все-таки, кажется, вспомнила. И сказала вполне невинно:

– А, ты имеешь в виду эти рисовые лепешки? Да, было такое.

– Вот видишь!

– Ты тогда столько всего накупил, что я не знала, куда это девать!

– Вот так вот!

– И ты хочешь сказать, что купил эту дрянь в «Фугэцудо»?

– Именно там.

– Да-да-да. Я еще завернула сладости и кому-то отдала. Интересно кому?

– Верно, отдала.

У отца повеселел голос – словно гора с плеч свалилась.

– Ты, по-моему, отдала их Фусаэ.

– Верно-верно, Фусаэ. Я еще сказала, чтобы не показывала детям, и завернула в бумагу.

– Правильно, это была Фусаэ.

– Точно, мы их подарили Фусаэ.

Перебранке пришел конец. Отец с матерью пришли к обоюдному согласию и успокоились.

Но на самом-то деле сладости подарили не их бывшей служанке Фусаэ, а соседскому мальчишке. Дочь надеялась, что мать припомнит и это. Но из комнаты, где родители пили чай, раздавалось только позвякивание металлического чайника. Дочь внесла обед.

– Ёсико, ты слышала, о чем мы говорили? – спросил отец.

– Да.

– У твоей матери старческое слабоумие, я совсем измучился. И упрямая какая стала! Я уж тебя попрошу: если она что забудет, ты ей напоминай.

– Да и ты тоже хорош! Правда, насчет магазина у меня сегодня промашка вышла.

Ёсико хотела было им сказать про Фусаэ, но смолчала.

Дело происходило за два года до смерти отца. После инсульта отец тогда почти перестал ходить на работу.

А что до старой сливы, то первые цветы по-прежнему появлялись на тех же самых нижних ветках. И тогда Ёсико вспоминала о том самом споре про новогодние сладости. Но она не пыталась напомнить о нем матери. Потому что она про это не вспоминала.

Моя старшая сестра была такой доброй. И я не понимаю, почему она умерла в таких мучениях.

Она потеряла сознание вечером, упала навзничь. Кулаки сжаты, руки дрожат. Когда судороги прекратились, казалось, что ее голова вот-вот скатится от подушки налево. Из ее полуоткрытого рта медленно вылезал белый глист. После я нередко вспоминала, какой он был белый. В эти минуты мне всегда приходят на ум белые носочки.

В ее гроб мы положили самые разные вещи. Я сказала:

– Мамочка! Мы забыли про носки. Давай мы их положим тоже.

– Правильно, я совсем про них забыла. А ведь у нее были очень красивые ноги.

– Смотри не перепутай с моими, у нее девятый размер, – напомнила я.

Я сказала про носки не только потому, что у сестры были маленькие и красивые ножки. Я вспомнила про носки вот почему.

Стоял декабрь, мне было двенадцать лет. В соседнем городе проводился кинофестиваль, организованный носочной фирмой «Исами».

Оркестр, над которым развевались красные флажки, добрался и до нашей деревни. Разбрасывали рекламные листовки. Говорили, что среди них попадаются билеты в кино. Поэтому деревенские ребятишки бежали за оркестром и подбирали с земли листовки. Оказалось, что это лишь рекламный трюк: в кино пускали только обладателей этикеток с купленных в эти дни носков. В те времена в нашей деревне кино можно было посмотреть только по большим праздникам. Носки продавались бойко.

Я тоже подобрала листовку с изображением самураев. Ранним вечером я встала в конец очереди в крошечный кинотеатр. Я боялась, что меня туда не пустят. Контролер рассмеялся:

– Что ты принесла? Это же просто реклама!

Не глядя по сторонам, я отправилась обратно. Понуро стоя у колодца, я никак не могла взять в толк, почему меня не пустили в кино. Мне было очень грустно. Вышла сестра с ведром. Она положила мне руку на плечо и спросила, что случилось. Я закрыла ладонями лицо. Сестра бросила ведро и вышла из дома с деньгами.

– Беги скорее!

Поворачивая за угол, я оглянулась. Сестра смотрела мне вслед. Я побежала со всех ног.

Продавец спросил:

– Какой тебе нужен размер?

Я не знала. Тогда он сказал мне, чтобы я сняла туфли и посмотрела размер на них. На застежке было написано – девятый. Когда я вернулась, то отдала носки сестре. Это у нее был девятый размер.

Через два года мы уехали в Корею, жили в Сеуле. Я училась в девятом классе и влюбилась в учителя по фамилии Мицухаси. Дома заметили это и запретили мне ходить к нему домой. Потом он заболел, экзамены отменили.

Отправляясь за рождественскими покупками, мать взяла меня с собой. В подарок учителю я купила ярко-красный атласный цилиндр. Под ленточку была засунута ветка с темно-зелеными листьями и красными ягодками. В самом цилиндре были шоколадки в серебристых бумажках.

Зайдя в книжный магазин, я столкнулась с сестрой. Я показала ей сверток с подарком.

– Угадай, кому это! Догадалась? Моему учителю!

– Ты не должна была делать этого, – тихо сказала сестра. – На тебя даже из школы жаловались!

Счастье кончилось. В первый раз в жизни я ощутила, что мы были чужими.

Красная шляпа провела все праздники у меня на столе. Но 30 декабря она куда-то исчезла. Теперь исчезла даже призрачная тень счастья. Но я ничего не сказала даже сестре.

На следующий день сестра позвала меня погулять.

– Я отнесла шоколадки Мицухаси. Возле белых цветов шляпа была похожа на красный драгоценный камень. Очень красиво. Они мне пообещали положить ее в гроб.

Я не знала, что Мицухаси умер. С тех пор, как я поставила шляпу на стол, на улицу я больше не выходила. Домашние скрыли от меня смерть учителя.

За всю жизнь из всех моих вещей были положены в гроб только эта красная шляпа и те белые носки. Учитель умер на тонком матрасе в своей жалкой комнатке. Перед смертью он страшно мучился и кашлял так, что глаза его, говорят, прямо выскакивали из орбит.

Я жива и спрашиваю себя – зачем в моей жизни были эта красная шляпа и эти белые носки?

Сойка заверещала с самого утра. Когда открывали ставни, она взлетела с нижней ветки сосны, но потом вернулась обратно – во время завтрака было слышно, как она хлопает крыльями.

Младший брат встал из-за стола со словами: «Надоела она мне!»

– Пусть себе, – ответила бабушка. – Она птенца ищет. Он вчера из гнездышка выпал. Она тут до самой ночи все летала, ничего понять не могла. Хорошая мать. С самого утра снова хлопотать стала.

– Откуда ты все знаешь, бабушка! – удивилась Ёсико.

Бабушка была подслеповата. За исключением пиелонефрита, случившегося у нее около десяти лет назад, никакими другими серьезными болезнями она никогда не страдала, но из-за катаракты, которую она заработала еще в молодости, сейчас она едва-едва видела одним левым глазом. Чашку и палочки нужно было подносить ей к самому носу, чтобы она увидела их. И хотя она передвигалась на ощупь по дому, в сад она одна не выходила. Бывало, бабушка стояла или сидела перед стеклянной дверью. Она подносила растопыренные пальцы к глазам, пытаясь разглядеть сквозь них, что происходит на освещенной солнцем улице. Она вкладывала в этот взгляд все жизненные силы, которые еще оставались в ней.