Он понял, что ошибался, когда взваливал на себя вину за ее несчастье. Он понял, что переоценил свои силы. Он понял, что человек не может сделать другого несчастным. Он понял, что ему не нужно было просить у нее прощения. Он понял, какое это высокомерие – полагать, что обидчик – сильнее обиженного. Он понял, что человек не может обидеть человека.

– О Боже, я проиграл Тебе!

Он слушал, как струится река, и этот звук заставлял его течь вместе с ней.

«Дорогая сестра! Извини, что так долго не писал тебе. Надеюсь, у тебя все в порядке. В твоей Японии тоже, наверное, страшно холодно. У нас в Маньчжурии каждый день стоят морозы – градусов двадцать или даже больше. Окна – в ледяных узорах. Ты меня знаешь – я же здоровый, но и у меня потрескалась кожа на руках, пальцы ног обморожены. Ковыляю. Удивляться нечему. Встаю в пять, варю рис, похлебку, кипячу воду. Завтрак подаю в шесть. Потом мою посуду. Холодной водой. Уроки начинаются в девять, но до половины девятого я занимаюсь домашними делами. Самое противное – убирать дом и мыть уборную. Конечно же, холодной водой.

Уроки кончаются в полтретьего или в три. Если не успеваю вернуться через полчаса домой, за ужином меня ругают. Вернулся – снова уборка, коли́ дрова на завтра. Когда поднимается метель, ничего не видать. Руки и ноги ноют от холода. Снег задувает за воротник. Из трещин на коже сочится кровь, плачу. Потом готовлю ужин. Ужинаем в пять, потом убираю со стола. Потом смотрю за Сабуро, пока он не заснет. Учиться некогда.

По воскресеньям стираюсь в холодной воде – рубашки, брюки, иногда отцовские носки и перчатки. Если остается время, сижу с Сабуро. Вот так. Деньги на книжки и тетрадки двадцать раз просить надо. Ругаются-ругаются, потом дадут. Только все равно этого не хватает, учителя сердятся. Учиться стал плохо и как-то ослаб.

И на Новый год – одна работа. Родители ели очень вкусно, а мне дали только один мандарин. И на том спасибо. Второго января у меня подгорел рис. Отец мне влепил такую оплеуху, что у меня искры из глаз посыпались. И даже сейчас голова иногда ужасно болеть начинает.

Вот уже десять проклятых лет прошло с тех пор, как этот чертов отец забрал меня от бабушки с дедушкой и привез в эту холоднющую Маньчжурию. Мне тогда шесть лет было. Отчего я таким несчастным родился? Каждый день меня колотят, словно скотину. А что я им плохого сделал? А мать только и делает, что придирается.

Но ничего, через месяц закончу шестой класс и уйду из этого проклятого дома. Поеду в Осака, поступлю на фирму, стану учиться „на отлично“ в вечерней школе.

И ты, Катико, тоже будь здорова. Передавай привет бабушке с дедушкой. До свидания».

Катико сидела смирно, пока он читал это письмо, которое ему удалось вырвать из ее рук.

– Да они из мальчика домработницу сделали! Неужели они так над мальчишкой измываются?

– Даже взрослый такого не выдержит.

– Да, даже взрослый, – повторил он за ней, вложив в эти слова все свое сочувствие. – А тебе в Маньчжурии так же доставалось?

– Еще хуже.

Теперь он впервые по-настоящему понял, почему Катико сбежала из Маньчжурии в Японию, когда ей было всего тринадцать лет. А до этого просто удивлялся ее смелости.

– И что ты теперь собираешься делать с ним?

– Отдам в школу. Отдам в школу, чего бы это мне ни стоило.

– Тогда следует сейчас же послать ему денег на билет.

– Не годится. Его тут же снимут с поезда. А если не снимут, так на корабле уже точно поймают. Отец хочет продать его этой весной, когда кончится учебный год. Мне мачеха каждый день тоже говорила: продам тебя, обязательно продам. Когда его продадут, тогда выкуплю его.

– Как же ты узнаешь, где он? Продадут его – и все, пропал в этой Маньчжурии.

– А больше ничего не придумаешь. Если его по дороге схватят и вернут домой, они же убьют его.

Катико опустила голову.

Катико ухаживала за этим мужчиной уже год. Он был болен. Уже целый год она была с ним, заботилась. Он начинал ощущать, что не может расстаться с ней. Люди же говорили, что он, человек женатый, разрушит ей жизнь. Мол, уж слишком сильно он ее любит. Но он решил – пусть будет как будет. И вот теперь это письмо. Оно заставило его похолодеть. Как он смеет предлагать ей несчастное будущее, ей, которая сбежала от жизни еще более ужасной, чем та, о которой говорил ее брат? И здесь никакая любовь не была оправданием. Он поднялся над своей болью и принял решение. Он отправится в Маньчжурию. Он вырвет ее брата из рук мачехи. Потом устроит его учиться.

Он ощутил себя счастливым. Если он станет помогать мальчику, будет возможность время от времени видеть Катико. А сделать мальчика счастливым – в его силах. А сделать счастливым хоть одного человека – значит сделать счастливым себя.

Рокот волн нарастал. Он поднял штору. В море блистали огоньки рыбацких судов. Они казались дальше, чем когда он смотрел в окно в последний раз. На море опускался туман.

Он обвел взглядом спальню, и у него похолодело внутри. Перед ним простиралась только белоснежная простыня. Под ней покоилось тело жены, вжатое в мягкий матрас – поверхность постели была ровной, и только в изголовье вырастало ее лицо. Она спала. Он пристально посмотрел на нее, потом тихо заплакал.

Под светом луны простыня казалась упавшим с неба листом бумаги. Потом вдруг от окна стал исходить какой-то ужас. Он опустил штору и подошел к постели. Положил локти на нарядную подушку и какое-то время наблюдал за женой. Потом ладони его соскользнули к коленям. Вжался головой в круглую железную ножку кровати, лоб заломило от холода. Сложил ладони в молитвенном жесте.

– Перестань, мне так не нравится. Я еще жива!

– Не спишь?

– И не думала. Так, мечтала.

В ту секунду, когда она посмотрела на него, грудь ее выгнулась луком, а белоснежная простыня взгорбилась теплом. Он слегка коснулся простыни: «Море туманится».

– А корабли еще в море?

– Да.

– Но ведь опустился туман?

– Он не такой густой. Спокойной ночи.

Он положил руку на простыню и поцеловал ее в лоб.

– Перестань. Когда мы рядом стоим – это одно, а так – будто покойницу целуешь.

Складывать ладони в молитвенном жесте он привык с детства.

Он рос вдвоем с дедом в городке, окруженном горами – родители умерли рано. Дед был слепым. Он часто подводил малолетнего внука к буддийскому алтарю. Он брал в свои руки крошечные ладошки внука и сводил их вместе. Внук удивлялся, какие у деда холодные руки.

Внук рос упрямым. Говорил дерзости. Дед плакал и звал монаха из горного храма. В его присутствии внук всегда успокаивался. Когда монах усаживался с закрытыми глазами перед внуком, его руки были плотно сведены в торжественном молитвенном жесте. Когда внук видел эти ладони, холодок бежал по его коже. И когда монах уходил, внук точно так же тихонечко усаживался перед дедом. Дед не видел его – его глазницы зияли пустотой, но он знал, что сердце мальчика очистилось.

Вот так мальчик и уверовал во всемогущество сведенных воедино ладоней. Он был сиротой, и многие ему помогали. Сам же он многим сотворил зло. Были две вещи, которым он так и не выучился. Он не умел благодарить и просить прощения – оттого, что не научился смотреть в глаза. Живя по людям, он не мог дождаться минуты, когда заберется в постель. Перед сном он привык складывать ладони вместе. Он верил, что так он сумеет выразить то, что не умел сказать словами.

В тени павловнии зацвели огоньки граната.

Потом голуби вернулись с сосен на крышу над его кабинетом.

Потом задрожали лучи луны, возвещая конец сезона дождей.