Усевшись на сетке, закрывавшей собой всю комнату, она как ни в чем не бывало стала обрезать свои длинные запущенные ногти.

Поезд подошел к перрону в Готэмба. Девушка согнула ноги кузнечиком и уселась на коленки лицом к платформе, прижавшись носом к стеклу. На платформе толпились ее школьные подружки, они по-детски подмигивали ей. «Хотела бы и я жить в Готэмба. А то подумать только – целых полтора часа ехать!» – сказала девушка так скучно, что казалось, ее скулы сейчас сведет от зевоты.

В Готэмба поезд всегда пустеет. Тот, кому доводилось путешествовать не экспрессом, а обычной электричкой с остановками на каждой станции, верно, замечал это. И только с семи до восьми утра и с двух до трех – днем – он как будто наполняется ароматом цветов: стайки девушек едут в школу или уже возвращаются домой. Несмотря на гомон, на душе сразу становится светлее. Но это отрадное время длится недолго. Через десять минут пути поезд прибывает на следующую остановку – и девушек уже нет, след простыл. За время своих путешествий мне пришлось повидать многих.

Мое нынешнее путешествие не казалось мне долгим. Мне приходилось ездить из Идзу в Токио. Я жил тогда в горах Идзу. Путь мой лежал до Мисима, где я пересаживался на ветку Токайдо. И как-то само собой получалось, что каждый раз поездка приходилась на это отрадное время. В поезде оказывались девушки из школ в Нумадзу и Мисима. Мне приходилось ездить в Токио один или два раза в месяц, и за полтора года я запомнил в лицо пару десятков этих школьниц. Мне вспомнилось время, когда и я сам ездил в школу на электричке. А теперь я более-менее знал, в каком вагоне окажется каждая из этих девушек.

И на сей раз я снова занял место во втором вагоне от хвоста. Когда девушка упомянула про полтора часа, она имела в виду путь от Нумадзу до Суруга. Она жила в Суруга. Тот, кто путешествовал дальше Хаконэ, знает это место. Суруга – это город, где из окон и двора большой ткацкой фабрики, расположенной на другом берегу реки, работницы машут поезду белыми платочками. Девушка была, наверное, дочерью главного инженера или кого-то в том же роде. Она всегда садилась во второй вагон от хвоста. Она здесь – самая красивая и живая.

Каждый день – полтора часа туда, полтора – обратно. Многовато для этого олененка. Устает. Сейчас зима. Значит, она встает, когда еще темно, возвращается, когда уже снова стемнело. Вот и этот поезд прибудет в Суруга в 17:18. Но для меня эти полтора часа слишком коротки. Слишком коротким кажется то время, когда я украдкой наблюдаю, как она достает из портфеля свои учебники, вяжет, перешучивается с подругой, которая уселась рядом с ней. И вот Готэмба – мне осталось смотреть на нее всего двадцать минут.

Вместе с ней я провожал взглядом ее подружек, уходивших по мокрой от дождя платформе. Стоял декабрь, и потому в наступающих сумерках уже зажегся влажно поблескивавший фонарь. Веселый лесной пожар в сокрытых теменью горах.

Когда моя девушка стала переговариваться со своей соклассницей, ее лицо вдруг посерьезнело. В марте она заканчивает школу. Будет поступать в женский колледж в Токио. Вот о чем они говорили.

Вот и Суруга. Здесь исчезнет и она. Ливень хлещет по окну, к которому я прильнул, провожая ее. Как только она вышла на платформу, ее окликнула подруга. Моя красавица подбежала к ней и крепко обняла.

– Я тебя ждала. Вообще-то я хотела уехать на двухчасовом поезде, но я так хотела увидеть тебя…

Две девушки стояли под одним зонтом, лица их почти соприкасались, они о чем-то оживленно болтали. Раздался свисток. Та, другая девушка впрыгнула в вагон, высунула голову из окна.

– Когда я перееду в Токио, ты можешь приходить ко мне в общежитие.

– Я не могу!

– Почему?

У обеих лица погрустнели. Девушка, похоже, работала на ткацкой фабрике. Наверное, она бросит ее и уедет в Токио. А сейчас она прождала на вокзале почти три часа, чтобы повидаться с подругой.

– Увидимся в Токио!

– Да.

– До свидания!

– До свидания!

Спина фабричной девушки была исхлестана дождем. Наверное, так же, как и спина будущей студентки.

У дзэнского монаха из призамкового города голова была похожа на тыкву-горлянку. Он спросил у молодого самурая, который только что вошел в храм через главные ворота:

– Когда вы шли сюда, видели пожар?

– Да, видел. Там была женщина – плакала навзрыд, причитала, что, мол, муж ее на пожаре сгорел. Так жалко ее было.

– Ха-ха-ха! Ее плач – сплошное притворство.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду то, что на самом деле эта женщина рада-радешенька, что осталась без мужа. Полагаю, тут замешан другой мужчина. Она напоила мужа до полного бесчувствия, позвала любовника, тот проломил бедняге голову, а потом они подожгли дом. Полагаю, что так оно и было.

– Да это просто сплетни!

– Вовсе нет. Ее плач…

– Что – ее плач?

– Человеческое ухо ничем ведь не отличается от уха самого Будды…

– Гм… Если вы правы, то эта женщина – настоящее чудовище!

Самурай нахмурил брови и выбежал за ворота. Вскоре он вернулся.

– Учитель…

– Что скажете?

– Я совершил возмездие – одним ударом меча.

– Ха-ха-ха! Вот оно, значит, как…

– Да, я убил ее. Но, выхватив меч, я вдруг усомнился в ваших словах. Женщина безутешно рыдала, обняв обгоревший труп. Увидев обнаженный меч, она протянула ко мне руки: «Вы ведь убьете меня? Вы ведь отправите меня к моему мужу? Спасибо, спасибо вам!» Так и умерла – с улыбкой.

– Все правильно, так и должно было быть.

– То есть как это?!

– Когда я наблюдал за ней, то́ были лживые слезы. Когда мимо проходили вы, господин, она плакала по-настоящему.

– Хоть ты и монах, да видно, любишь дурачить людей?

– Похоже, господин, ваши уши – не уши Будды.

– Из-за тебя я осквернил свой меч! Что теперь прикажешь мне делать?

– Позвольте, я смою с него скверну. Прошу вас, достаньте меч из ножен.

– Для того, чтобы снять с плеч твою пустую тыкву, монах?

– Этим вы еще больше оскверните свой меч.

– Раз так…

– Не спешите, дайте его мне.

Самурай неохотно протянул меч монаху. Тот взял его и вдруг – «Хэ!» – изо всех сил метнул его в сторону стоявшего неподалеку надгробия. Просвистев в воздухе, меч вонзился в него. Из камня закапала алая кровь.

– Что это?!

– Это кровь убитого мужа.

– Кровь мужа?

– Это кровь его жены.

– Что?! Монах, ты, видно, решил доконать меня своим колдовством!

– Нет тут никакого колдовства. Под этим надгробием испокон веков хоронил своих мертвецов род того мужчины, что сгорел сегодня в пожаре.

Самурая забила дрожь.

– Учитель! Этот славный меч испокон веков передавался в нашем роду от отца к сыну, поэтому…

– Не лучше ли будет извлечь его, да?

Самурай кивнул и взялся за рукоятку. Но когда он потянул меч к себе, надгробный камень покачнулся и рухнул на землю. Острие клинка со звоном обломилось, а рана на теле камня на глазах затянулась зеленым мхом – не осталось и царапины.

– А-а-а! Чудеса!

Ноги самурая подкосились, он где стоял, там и сел, глядя на сломанный меч.

А монах легкой походкой направился к храму, бросив мимоходом:

– Пора помолиться.

Он страстно любил свою жену и думал, что смерть ее в расцвете лет – это наказание, ниспосланное ему небом за чрезмерную страсть к одной-единственной женщине. Он был уверен, что умерла она из-за его безумной любви – это была единственная причина смерти, ничего другого просто не приходило в голову.

С тех пор как умерла жена, он стал сторониться женщин и отказался даже от женской прислуги – стряпали и убирали в доме мужчины. Нельзя сказать, что все женщины стали ему ненавистны, нет: просто они напоминали ему покойную жену. Ведь любая женщина, стоя у плиты, так же пахнет жареной рыбой, как когда-то пахло и от его жены. Да, смерть ее – это тяжелое наказание за чрезмерную любовь; окончательно уверившись в этом, он примирился и с тем, что остаток своей жизни должен будет прожить в одиночестве.