Но вот наконец она вылезла из ящика и решительно подошла к жене. Стала крутиться вокруг, наступала на концы одеяла. Похоже, она решила рожать здесь. Жена спала и не замечала, что творится вокруг нее. Дыхание собаки становилось учащенней, постанывая, она крутилась на месте. Временами позевывала. На морде ее читалось удивление: уже поздно, пора спать, отчего же у меня так болит живот? Я пока что ничего не предпринимал, продолжая читать первый рассказ Тамба Фумио под названием «Форель».

Около трех ночи начались схватки. Я ощупал живот и решил, что пора отнести ее в ящик. Собака напряженно смотрела на меня снизу вверх. Тут у нее отошли воды, и она стала лизать дно ящика. Не прошло и нескольких минут, как первый щенок появился на свет. Было ровно четыре часа.

«Эй! Вставай скорее! Она рожает!»

Жена вскочила на ноги, при виде крови руки у нее задрожали. Щенок лежал в оболочке, похожей на сдавленную кишку или воздушный шарик. Такое зрелище мне было уже привычно. Я разрезал ножницами послед. Собака стала ожесточенно лизать его, потом попыталась разорвать зубами. Щенок был похож на вымокшего крысенка. Он открыл рот, зашевелился. Я отрезал ножницами пуповину. Вообще-то я намеревался использовать струну, но сейчас это показалось мне чересчур хлопотным. Главное здесь – не перепутать последовательность: сначала послед, потом пуповина. Потом завернул все это в гигроскопическую вату и выбросил. Считается, что иначе мать сожрет послед. На этот счет есть два мнения. Одни утверждают, что от этого портится желудок, другие – что прибывает молоко. Поскольку каждому щенку полагается послед, я решил, что дам матери съесть только один или два. Щенок между тем заметно оживился и даже попробовал ползать, как если бы какая-то мистическая сила исходила от языка матери, вылизывавшего его. Щенок стал искать сосок. Мать была занята тем, что ликвидировала языком последствия родов. Я стал помогать ей – обтер ватой щенка и ее саму.

«Ну что ж, по крайней мере, хоть один живой. И шерстка симпатичная. Только уж больно маленький», – сказал я с облегчением и отер кровь с рук. Жена склонилась над ящиком. Она сказала: «Хорошо, что маленький. Помнишь, как мы в прошлый раз с большими намучились? Наверное, щенков будет много. Я что-то боюсь его потрогать. По-моему, он никак не может найти, где молоко». Я перевернул щенка. Это была девочка.

Второй щенок родился чуть позже, без двадцати пять. Это был мальчик, он шел труднее и был больше. Щенок выглядел здоровым, шерсть на головке была белой, что сообщало ему какую-то невинность. Жена положила щенка за пазуху, согрела и обтерла. «Вот уже двое живых, не хуже, чем в прошлый раз», – ласково говорила она собаке.

Не прошло и десяти минут, как родился третий. Это был тоже мальчик, с черной маской на мордочке. Я дал послед матери. Обтер щенка, но он пополз в сторону матери и измазался снова. Головка у него была в крови. Жена засунула его погреться за пазуху. Ее страх прошел. «Он меня сосет! Больно!»

Хотя собака полностью доверяла моей жене, но все-таки ей показалось странным, что из ее кимоно доносится хныканье щенка, и она недоуменно вертела мордой.

«Фьють-фьють!» – это наша совка подала голос. Роды и щенячий визг привели птицу в волнение – она вытянула голову, ходила кругами, все пыталась рассмотреть, что там творится в ящике.

«Совсем про тебя забыл!» – я поднялся на ноги и дал ей червячка.

Четвертый щенок, и это снова был мальчик, родился в двадцать минут шестого. Жена сказала, что это еще не все, но около шести я поднял собаку на ноги и ощупал живот – больше никого. Роды завершились благополучно. Мать жадно ела овсянку с желтком. Потом попила. Лапки и рты щенят были ярко-кровавого цвета начинающейся жизни. Их носы покрывали черноватые крапинки. Моя работа была закончена. Вытерев липкие руки, я уселся за утреннюю газету. Мне захотелось куда-нибудь уехать. Жена все время повторяла: «Вот хорошо-то! Как славно детишки спят!» Поглаживая терьериху, я вспоминал, у кого из моих старинных приятелей уже есть дети: Исихама Кинсаку, Судзуки Хикодзиро, Суга Тадао, Одзаки Сиро, Такэда Ринтаро… Жена еще не была знакома с ними, и я сказал, что мы должны навестить каждого из них. Я встал, чтобы сменить собаке подстилку. Открыл ставни, и в комнату ворвался теплый солнечный сноп утра.

Когда Кинуко приехала навестить родителей, она вспомнила, как когда-то ее невестка, жена старшего брата, отправлялась отсюда в свою горную деревню. Там был такой обычай: в последний день января все женщины, которые вышли замуж и покинули деревню, съезжались обратно. Там их угощали бобовой похлебкой с клецками. Эта еда издавна считалась праздничной.

«И куда ты в такой снег?» – недовольно пробормотала на прощание мать Кинуко, когда невестка взгромоздила на спину ребенка. Когда она ушла, мать сказала: «Неужели и впрямь так ей домой хочется? Ишь, обрадовалась, словно дитя. Уже и у самой ребенок… Пора бы ей наш дом за свой держать». – «Что ты говоришь, мама! Вот когда я выйду замуж и перееду к мужу, мне ведь тоже обратно захочется. А если нет, тебе же первой обидно будет», – ответила Кинуко.

Все мужчины ушли на фронт, и невестке пришлось работать в передвижной бригаде коневодов – они переходили из деревни в деревню и вспахивали поля. Кинуко же вышла замуж в город, тяжелой работы она не делала, но все равно ей чего-то не хватало. Даже сейчас, когда она вспоминала, как через занесенные снегом горы невестка поспешает к себе в деревню, ей хотелось крикнуть: «Держись!»

Через четыре года после свадьбы Кинуко приехала домой. Она проснулась от кухонной возни невестки. Горы теснили белые стены соседского дома. Воспоминания захлестнули Кинуко. Встав перед домашним алтарем, Кинуко сказала покойному отцу: «Все хорошо, я счастлива». Потом разбудила мужа. Еще не проснувшись, он поводил глазами по обшарпанной комнате и сказал: «Это мы у тебя дома, значит…»

Мать Кинуко с самого утра чистила яблоки и груши. Когда зять сказал, что уже, наверное, хватит, она ответила: «Ешь до отвала». Прикрикнула на детишек, которые требовали немедленного угощения. Вокруг мужа Кинуко копошились трое его крошечных племянников. Эта картина привела Кинуко в радостное умиление, что редко случалось с ней.

Держа на руках младенца Кинуко, мать вышла на улицу. «Посмотри, внучок-то у меня какой толстенький», – сказала она с гордостью кому-то из соседей.

Кинуко смотрела в спину невестке – она хотела показать письмо с фронта, которое прислал старший брат. Кинуко почувствовала на ее плечах тяжесть времени и тот груз жизни, который сделал ее своей в этом доме. Кинуко вздохнула с облегчением.

После того, как она приехала из Японии в Маньчжурию к своему будущему мужу, его сразу перевели на метеорологическую станцию в горах Синъань. Больше всего ее удивляло то, что им приходилось платить по семь сэн за канистру воды. Вода была мутной и грязной. С содроганием она думала о том, что вот этой водой нужно будет полоскать рот и мыть рис. Через полгода простыни и нижнее белье стали желтыми. А в декабре колодец промерз до дна. Кули откуда-то притащил глыбу льда. Временами она использовала ее, чтобы помыться. Времени это занимало много. Сейчас было не до излишеств. Она вспоминала о том, какое оно было, это деревенское счастье – отогреть окоченевшее тело в горячей воде. Просто какая-то несбыточная мечта! Она забиралась в воду по шею, руки и ноги чудесно белели в воде.

– Извините, водички не найдется, может, дадите немного…

Пришла соседка. В руке у нее была глиняная бутыль.

– Решила наконец свои кастрюли отмыть, не заметила, как вода и кончилась.

Сырой воды не было, но она отлила соседке из чайника.

– Скорей бы весна настала, постираться хочу. Так, чтобы не экономить. Выльешь воду на землю – и то сердце обрадуется, – сказала соседка. Так может мечтать только женщина, которая привыкла, что на ее родине сколько угодно чистой воды. Она ждала весеннего таяния снега, мечтала о том, как выплеснутая из ее таза вода весело уйдет в землю. А из земли покажутся одуванчики.