Когда между ними осталось всего два метра, Сашка вдруг споткнулся — не по сценарию, а по-настоящему, задев ножкой старого стула. Он неловко взмахнул руками, и в этот момент Вера вскинула голову. Их взгляды встретились.

— Стоп! — Володя вскинул руку, но не для того, чтобы прекратить, а чтобы зафиксировать паузу. — Не шевелитесь. Запомните это состояние. Саш, ты не просто споткнулся, ты проснулся. Вера, ты не просто увидела парня, ты увидела Жизнь. Она стоит перед тобой в грязной гимнастерке.

Гольцман, не дожидаясь команды, перешел на вальс. Но это был странный вальс — рваный, джазовый, с неожиданными синкопами, которые Володя так настойчиво выбивал из него на предварительных обсуждениях.

— А теперь — говорите! — выкрикнул Володя. — Но не словами! Телом говорите!

И началось чудо.

Сашка медленно выпрямился. Его лицо, до этого застывшее, вдруг осветилось такой озорной и вместе с тем робкой улыбкой, что Алина на скамейке невольно ахнула. Он протянул руку — не как танцор в балете, а как солдат, предлагающий помощь. Вера вложила свою ладонь в его мозолистую руку.

Они не начали танцевать в привычном смысле. Это был диалог движений. Сашка вел её уверенно, но бережно, будто она была сделана из тончайшего стекла. Вера шла за ним, и её движения становились всё легче, всё воздушнее. Тяжесть госпитальных будней осыпалась с неё, как старая краска.

Музыка Гольцмана нарастала, становясь торжественной, захватывающей всё ателье.

— Лёха, пиши дыхание! — крикнул Володя. — Мне нужен звук их дыхания, а не только ноты!

Сашка и Вера кружились по залу. Они обходили воображаемые препятствия — Володя видел, как они «перепрыгивают» через воображаемые лужи, как Сашка «подхватывает» Веру, чтобы она не коснулась «грязного асфальта». Это был настоящий «Ла-Ла Ленд», но без голливудской патоки. Это было счастье людей, которые выжили там, где выжить было нельзя.

В какой-то момент музыка достигла кульминации. Сашка подхватил Веру на руки и закружил её. Её юбка взметнулась, задев золотистый луч света, и в этом мгновении была сконцентрирована вся красота мира. Они оба смеялись — искренне, до слез, забыв про режиссера, про камеры, про Бориса Петровича и про бюджет.

Гольцман оборвал аккорд на самой высокой, пронзительной ноте.

В зале воцарилась тишина. Было слышно только, как тяжело и часто дышат Сашка и Вера, и как шуршит пленка в рекордере Лёхи.

Володя стоял не шевелясь. Он чувствовал, как по спине бегут мурашки. В своей прошлой жизни он снимал десятки клипов, использовал лучшие спецэффекты, но он никогда не видел ничего подобного. Это была Магия в чистом виде. Та самая правда, которую нельзя купить или имитировать.

— Это… это было оно? — тихо спросила Вера, вытирая пот со лба.

Володя подошел к ним. Он посмотрел на них — раскрасневшихся, живых, настоящих.

— Это было больше, чем оно, — сказал он, и голос его немного дрогнул. — Это было Кино, ребята. Настоящее Кино.

Лёха снял наушники, его глаза подозрительно блестели.

— Владимир Игоревич, если мы это снимем так, как они сейчас сыграли… Нам памятник при жизни поставят. У меня на ленте даже сердцебиение их, кажется, пропечаталось.

Илья Маркович встал из-за рояля. Он медленно подошел к Сашке и Вере, внимательно посмотрел на них, а потом неожиданно для всех поклонился — просто, по-стариковски.

— Спасибо, — проговорил композитор. — Вы помогли мне услышать финал первой части. Музыка должна не просто играть, она должна задыхаться от счастья. Как вы сейчас.

Алина подошла к Володе и молча показала ему альбом. На листе был набросок: Сашка, держащий Веру на руках в столбе света. Рисунок был таким живым, что казалось, от него исходит тепло.

— Мы на правильном пути, Аля, — прошептал Володя, обнимая её за плечи. — Мы их отогреем. Обязательно отогреем.

Володя обернулся к команде, и в его глазах снова появился азарт полководца перед генеральным сражением.

— Так, артель! — выкрикнул он. — Перерыв пятнадцать минут. Катя, разметь сцену: «Встреча на Арбате». Лёха, подготовь мобильный комплект — завтра выходим на натуру. Илья Маркович, мне нужна эта тема в оркестровке к вечеру. Работаем!

Он чувствовал, как внутри него всё поет. Его «Московская симфония» обрела плоть и кровь. И это было только начало.

Вечер опустился на Москву мягко, окутав Покровку сиреневыми сумерками и приглушив гул просыпающегося к ночной смене города. В коридоре коммуналки пахло жареным луком, старым деревом и совсем немного — осенней сыростью, которую приносили на подошвах возвращающиеся домой соседи. Но за дверью комнаты Леманских мир менялся: здесь царил покой, пахнущий сушеной мятой и свежезаваренным чаем.

Володя и Алина вошли тихо, стараясь не тревожить вечернюю дрему квартиры. Но Анна Федоровна не спала. Она сидела у круглого стола, накрытого пожелтевшей от времени вязаной скатертью, и при свете настольной лампы под зеленым абажуром что-то аккуратно штопала. Желтый круг света выхватывал её натруженные руки и серебро волос, создавая кадр, достойный кисти старого мастера.

— Пришли, работники, — она подняла голову и улыбнулась так светло, что в комнате, казалось, стало еще теплее. — Садитесь скорее. Чайник я только что с плиты сняла, еще дышит.

Володя помог Алине снять пальто и усадил её на скрипучий, но уютный стул. Он чувствовал, как после сумасшедшего дня на студии, после криков, музыки Гольцмана и пыли павильонов, этот уют обволакивает его, как теплое одеяло.

— Мам, ты бы видела, что сегодня в ателье было, — Володя придвинул к себе стакан в тяжелом подстаканнике. — Гольцман заиграл, а наши ребята… они будто летать начали. Сашка, Вера — у них такая химия, Аля не даст соврать.

Алина, раскрасневшаяся с мороза, согласно кивнула и достала из сумки свой альбом.

— Анна Федоровна, посмотрите, — она бережно разложила рисунки на столе, отодвинув вазочку с парой кусочков колотого сахара. — Это мы сегодня на репетиции набросали. Володя хочет, чтобы в кадре было всё — и стройка, и небо, и чтобы люди не просто ходили, а будто в такт сердцу двигались.

Мать взяла рисунок, поднесла ближе к лампе. Она долго рассматривала летящие линии, запечатлевшие Сашку и Веру в тот самый момент их первого общего кружения.

— Красиво… — тихо проговорила она. — Словно и не из жизни это, а из самой лучшей мечты. Только вы, дети, берегите их. Людей этих. Они ведь хрупкие сейчас, как лед первый. Радость им дайте, но и про душу не забудьте.

Володя накрыл руку матери своей ладонью.

— Мы и даем радость, мам. Настоящую.

Они пили чай — простой, «со слоном», но такой ароматный в этой тишине. На блюдце лежало несколько ломтей серого хлеба и густое, темно-красное варенье из крыжовника — «царское», как называла его Анна Федоровна, прибереженное для особого случая.