Потом мы год не виделись.

А потом встречали Новый Год вместе. Потому что ему было не с кем, и он почему-то написал мне. Даже целовались спьяну.

— И все.

— Вообще?

— Ага.

— Даже не попытался?

— Нет.

А потом он пропал.

Совсем пропал.

Телефон не отвечал, полиция как всегда отмораживалась. Последний раз видели, когда уезжал с работы. Почему-то его мама позвонила мне.

Друзья-поисковики проверили все возможные варианты.

Расклеили объявления, обзвонили больницы, просмотрели камеры, прочесали все парки по пути, подняли биллинг телефона.

Они знали, что делать. Мне оставалось только писать посты в соцсетях. Много-много-много постов во все сообщества, чтобы их увидело как можно больше людей. Вдруг кто-нибудь из них видел что-то? Знает? Заметил? Я старалась охватить всех, кто живет или бывает в Москве и имеет хоть один аккаунт в соцсетях.

Я постила их много и очень долго.

Когда все сдались — я продолжала. До весны.

— Весной его нашли.

Матвей, словно дождавшись наконец моих последних слов, опускается на овчину, откидывается, опираясь спиной на край кресла. Смотрит на меня долгим янтарно-огненным взглядом.

Эту историю никто и никогда не слушал так внимательно.

Люди боятся смерти. И если у тебя умирает кто-то близкий — они вынуждены слушать. Иначе какие они друзья? А если посторонний — то не надо. Каждый день умирают сотни тысяч людей по всему миру. По всем скорбить — с ума сойдешь.

— Добрый был парень, судя по твоим словам, — говорит Матвей, запрокидывает голову и делает несколько больших глотков виски.

Словно поминает — хотя я ни разу не назвала имени.

— Добрый, — киваю я. — Подвез замерзающих на трассе ребят. Они его и убили.

За телефон и тридцать тысяч в бардачке. Даже машину почему-то не забрали. Бросили рядом с тем местом, где утопили тело. Мы там искали, совсем рядом — по вышкам засекли место, где последний раз отзывался телефон. Но не дошли совсем немного, полкилометра.

«Лексус» хорошая машина. Простояв до весны, остался на ходу. Потом, когда закончилось расследование, его мама отдала его мне. Сказала, что благодарна мне за то, что именно я не сдавалась до последнего, иначе она могла так никогда и не узнать, что случилось с сыном.

Рыбак, который его нашел, видел мои посты. Говорит, так часто их встречал, что прям возненавидел этого неизвестного ему парня. И меня — за то, что заспамила все паблики.

Но именно поэтому он узнал наклейку на бампере. И нашел один из тех постов, чтобы позвонить по оставленным там номерам.

— Ты взяла машину?

— Я отказывалась. Говорила, что лучше продать, она дорогая. И жить на эти деньги. Она сказала, что возможность похоронить сына дороже всех миллионов.

— Ты ей помогаешь?

— Конечно.

— Не сомневался.

Самое сложное началось после похорон.

Я надеялась, что боль притупится, уйдет. Но я не могла даже никому рассказать, что случилось. У меня не было подходящих слов.

Почему я такая грустная?

Погиб друг. Не друг.

Знакомый? Случайный приятель?

Мне сочувствовали, выражали соболезнования. И все.

Подруга из общей компании тогда разошлась с мужем, и этот инфоповод был важнее. Ее выводили гулять, чтобы она не оставалась в одиночестве. Ночевали по очереди у нее дома, чтобы она ничего с собой не сделала. Бесконечно обсуждали с ней его косяки, выслушивали рыдания, ругали — и снова утешали.

— Было так обидно. Почему не меня? Не со мной говорили? Потому что у нее муж, а у меня… Никто?

Мы тогда стали очень близки с Викой. Она была одной из двух подруг, кто все-таки выслушивал меня, гладил по голове и приезжал в гости только чтобы выпить вместе чаю.

Но у нее были семейные дела, и она не догадывалась, что практически единственная, кто поддерживает меня.

— Почему-то было стыдно признаться, что у меня больше никого нет. Как будто со мной что-то не так.

— Иди сюда, — говорит Матвей, протягивая руки.

Черт.

И я иду.

Обниматься с ним чертовски странно. Я ни на секунду не забываю, какой он мудак. Но сейчас мне слишком нужно человеческое тепло.

Так уж мы, люди, устроены. Нам всем оно нужно. Как те обезьянки из жестоких экспериментов, которые отказывались от еды ради объятий с мягкой грелкой, имитирующей маму. Без живого тепла даже обезьянки не развиваются, а мы тем более.

И я не буду отказываться от того, что мне сейчас жизненно необходимо только потому, что мне не нравится источник.

Рука Матвея тяжело ложится мне на волосы, я прижимаюсь к его горячей груди и ощущаю, как стихает внутренняя дрожь, проходящая сквозь тело при воспоминаниях о тех днях.

— А что с кольцом? — спрашивает он, и его голос забавно исходит из глубины его тела низким гулом.

— Он его носил. Следаки вернули его вместе с вещами и я попросила себе.

Когда меня обвиняют, что я феминистка, которая считает всех мужчин агрессивными, тупыми и жестокими уродами, я каждый раз не знаю, что ответить.

Потому что не всех.

Я знала одного, который точно не был таким.

Других пока не встречала. Может быть, и не встречу.

Он был мне — никем. Именно поэтому его кольцо на цепочке, а не на пальце. Его машина всегда со мной. Говорят, "Тойоты" живут долго, есть все шансы проездить на ней всю свою жизнь.

Он как будто теперь всегда со мной. Тот, кто помог совершенно незнакомой девушке в истерике найти паспорт. И не потому, что хотел с ней замутить, а просто так.

Тот, кто тратил время и силы, разыскивая потерявшихся людей — не за награду или славу. Просто так.

И он помогал не только мне, я точно знаю.

В мире, где большинство мужчин лениво, трусливо, жестоко и «а ты мне что», он был — другим.

— Поэтому я хочу помнить его.

Я пригрелась и успокоилась до такой степени, что глаза закрываются сами собой.

А может быть, дело не в тепле и не в алкоголе. Просто я наконец выпустила из себя запертую слишком много времени боль. Она скручивалась спазмами и напоминала о себе слишком часто, чтобы забыть о ней.

Мне легче.

Настолько легче, что я оборачиваюсь к Матвею, чтобы сказать ему спасибо.

Мудак мудаком — но он мне помог, а это стоит благодарности.

И понимаю, что он… спит.

Пока я тут рассуждаю о памяти и боли, он просто спит, откинув голову назад и прижав меня к себе как плюшевого мишку.

В одной руке он сжимает горлышко бутылки с виски, другая — лежала у меня на голове, но теперь просто безвольно упала.

И нормально ему, удобно.

Пьянь.

Это в двадцать после пьянки с красивым мудаком просыпаешься с ним в постели.

Слава богу, в приличном возрасте за тридцать, мозги уже отрастают. Поэтому проснулась я в своем домике, запертом изнутри, в своей пижамке, со смытой косметикой — одна!

Даже душ вчера приняла, умница такая.

Так что с утра я лишь выпила таблетку аспирина, слегка морщась от нудного ощущения легкой тошноты и головной боли. И спокойно переодевшись в свитер и брюки, отправилась к людям.

Жрать!

Потому что за разговорами нормальной еды мы так вчера и не заказали, и на голодный желудок коктейльчики и вискарь залетели просто великолепно. Но теперь организм требовал чего-нибудь горячего, жирного и острого.

Когда я уходила от Матвея, признаков жизни он, кстати, не подавал, поэтому совесть моя была чиста — девчонок я спасла. Укрыла его пледом и сунула подушку под голову, я ж не зверь какой. Судя по всему, он так и проспал остаток ночи.

Стоило мне войти в общий зал, как на меня налетела Олеся со своим планшетом:

— Марта! Так ты на лошадках кататься поедешь или нет?

— Да я не умею… — растерялась я. — Ну как… В детстве училась, но давно.

— Не нужно ничего уметь, это просто прогулка! — отмахнулась она.

— Тогда поеду.

— Ага-а-а-а… — она отметила что-то в планшете. — А из лука стрелять будешь?