— А если они друг другу не понравятся?

— Тогда сами виноваты.

Подумав, я решила, что все взрослые люди — сами разберутся.

Больше я ничем помочь не могла.

В конце концов, Паша не самый худший вариант — симпатичный, обеспеченный. А что феминисток не любит, так это каждый первый.

День выдался странным.

Мы так и работали в тишине, время от времени советуясь друг с другом.

Когда пришло время обеда, Матвей присоединился ко мне, сделав двойной заказ по меню.

А вечером, когда снова принесли таблетки — без напоминаний собрался и уехал.

У меня было, конечно, искушение, сбежать из больницы на такси, пока его нет.

Я даже позвала медсестру, чтобы попросить меня выписать.

Но она заволновалась:

— Надо спросить у Василия Александровича! Без его разрешения может быть опасно!

— Он вчера сам был готов меня выписать, — напомнила я.

— Да, конечно, но все равно надо ему позвонить!

— Уже десять вечера, — вздохнула я. — Не надо беспокоить человека, потерплю до завтра.

С утра сбегать было поздно, потому что Матвей приехал как раз к завтраку.

Еще более невыспавшийся и мрачный, чем накануне.

Но что-то в нем неуловимо изменилось, хоть я и не могла понять — что.

Он словно стал мягче и спокойнее. Хотя, возможно, все дело было в вязаном свитере — я все еще не могла привыкнуть к нему без дорогого костюма.

— Едем домой? — предложил он, глядя, как я доедаю офигенные местные сырники с малиной.

— Едем, — вздохнула я. Кормили тут, конечно, огненно, но не оставаться же ради еды?

Матвей сам помог мне добраться до стоянки и буквально перенес на руках в машину, игнорируя местных санитаров и мои робкие возражения, что доктор разрешил понемногу начинать ходить самой.

Когда мы затормозили у моего дома, стало понятно, что снова придется приглашать его в гости. Иначе мне до квартиры не добраться.

Опять.

После того, что случилось в прошлый раз. И главное — после разговора с Лерой.

— Слушай… — я обернулась к нему, не зная, что сказать.

Дойду сама? Донеси до двери и убирайся?

Можешь зайти, но обойдешься без кофе?

И без поцелуев.

— О, господи, Марта!

Матвей закатил глаза и вышел из машины. Открыл машину с моей стороны, подхватил меня на руки и ногой захлопнул дверь обратно.

Он хотя бы не стал выпендриваться, занося меня на третий этаж пешком, и просто вызвал лифт, как нормальный человек.

Кошки напрыгнули на меня с порога, не дав сделать ни шагу.

Петенька вообще попыталась убить, бросившись под ноги, Лорд постарался оставить максимум шерсти на пальто. И только Кошка-Мать терпеливо сидела в отдалении и милостиво снизошла, когда я присела на пуфик, стараясь не беспокоить больную ногу.

Мне пришлось тискать их всех по очереди минут десять, причем каждый раз, когда я пыталась отстраниться, в меня впивались острые когти и кто-нибудь говорил грозное «МЯ!»

Мол, если посмела нас бросить, терпи наказание.

— Дай им пожрать, — попросила я Матвея, который смотрел на вакханалию, прислонившись плечом к стене и скрестив руки на груди. Причем на лице его было написано умиление пополам с некоторой обидой. Видимо, тоже надеялся на массовую любовь.

Я их меркантильные души знала до самого донышка. Стоило им услышать шуршание пакетика с кормом — всех троих мгновенно смело в сторону кухни. Правда, Лорд забуксовал на повороте, скребя когтями по линолеуму, но зато его алчное мяуканье было громче всех.

Дома и стены помогают — я ощутила мудрость поговорки буквально. Прыгать на одной ноге по узким коридорам было гораздо проще, когда я цеплялась за углы. Даже Матвей не был нужен.

Я добралась до ванной, чтобы переодеться наконец в свою любимую пижамку, а потом доскакала до кухни и уже там на столе увидела свою драгоценную мединиллу.

В новом горшке, здоровую и бодрую.

Подозрительно здоровую и бодрую.

Выпустившую большой розовый бутон.

— Это она за три дня так вымахала? — спросила я у Матвея, который как-то преувеличенно заботливо подкладывал котикам еды.

— Наверное. Я в цветах не разбираюсь, — отозвался он, старательно не глядя на меня.

Выражение его лица мне очень не нравилось.

Слишком равнодушное.

— Матвей!

— Да сдохла эта херня, сдохла! — рявкнул он, выпрямляясь. — На следующий день уже засохла. Я другую купил. Но таких мелких в питомнике не было, взял самую маленькую!

— Ну бли-и-и-ин… — протянула я, трогая кончиками пальцев бутон. — Ты понимаешь, что весь интерес — самой ее выходить?

— Давай заберу и еще раз угроблю? — предложил он мрачно.

— Я тебе угроблю…

Прилив энергии закончился так же быстро, как начался, и я пошатнулась, едва успев уцепиться пальцами за край стола.

Матвей тут же оказался рядом, поймав меня на грани падения.

— Хули ты скачешь? — все так же раздраженно рявкнул он. — Пойдем в постель тебя уложу.

Опираться на него было приятно. Удивительно, как ловко он умудрялся подставлять руки и придерживать меня, пока мы добирались до спальни. Словно всю жизнь возился с инвалидами. Непривычное чувство надежности опоры меня даже растрогало.

Кофе ему, что ли, налить?

Половина моей кровати, как обычно, была занята всяким хламом.

Два блокнота, три книги, ноутбук, зарядка для телефона, пауэрбанк, массажер для шеи, крем для рук, чашка, блюдце, ворох фантиков, пустой пакетик из-под семечек.

— Поставь на стол, — попросила я Матвея, протягивая чашку с блюдцем.

Он не двинулся с места, изучая мой бардак с интересом археолога, обнаружившего тайное захоронение древних царей во время прокладки канализации.

— Ты в постели жрешь, что ли? — Спросил он с таким удивлением, как будто никогда не притаскивал из кухни тарелку с котлетами, маринованными огурцами и бутербродами с колбасой, чтобы посмотреть сериальчик под одеялком.

— Ну да, а что? — пожала я плечами.

— Что за женщина… — Матвей забрал у меня наконец чашку, заодно сгреб фантики и прочий мусор. — На кухне еды у нее нет, зато есть в кровати. Цветы в ванной. Боюсь представить, что у тебя в кабинете.

— Зимняя резина и велосипед.

Он мрачно посмотрел на меня.

Я пожала плечами. А что еще делать с самой большой комнатой в квартире — с двойными дверями! — которую соседи любили называть «залом».

Там у меня было складировано все то, что у нормальных людей хранилось в гараже.

Кроме шин и велосипеда еще лыжи, моющий пылесос, который я пока не нашла сил выкинуть, остатки плитки и ламината, зимняя одежда, коробки с книгами, пластиковая елка и мешок с сахаром, купленный в истерическом порыве в позапозапрошлый кризис.

— Пересядь пока, — сказал Матвей, сдергивая с кровати одеяло и перекладывая мое добро на стол. — Где у тебя постельное белье?

Я устроилась на полу, положив пару подушек-думочек под ногу и наблюдала за тем, как он ловко и умело, как опытная горничная, перестилает простыню, заправляет пододеяльник, заботливо взбивает мои подушки.

И втыкает вилку в розетку, зажигая гирлянду на моей живой елочке в горшке.

От этого в полутемной спальне, где у меня всегда задернуты блэкаут-шторы, становится как-то удивительно тепло и радостно.

Словно Новый Год уже на пороге.

И несет он только радость.

— Ползи сюда, — сказал Матвей, отдергивая край одеяла.

Я подтянулась на руках, перемещаясь ближе к кровати, но вдруг замерла, глядя на него во все глаза. Огни гирлянды подсветили его сзади, очертив алым и золотым темный силуэт, и я вдруг вспомнила!

— Сон! — воскликнула я. — Я вспомнила тот сон под наркозом! Про тебя!

— Сначала ничего не было, вообще ничего, только темно и пусто. И холодно, очень холодно, до костей. Я даже подумала, что в операционных наверное поддерживают особую температуру, но врачи-то все одеты, а я лежу почти голая! И удивилась, что помню про то, что я в операционной! — захлебываясь, я начала пересказывать все, что нахлынуло из памяти мощной волной, пока оно не растворилось в пустоте. — Я куда-то шла, но не чувствовала своего тела, будто плыла. И когда подумала об этом — поняла, что я стою по пояс в черной гладкой воде. А в ней отражение… Темный силуэт, но как будто подсвеченный сзади. И — глаза. Янтарные, как будто светящиеся. Твои.